Пушкин и прекрасная Натали - Наталия Борисовна Горбачева

Пушкина, каждую субботу у нее завтракал. Сколько бы ни приводил князь «доказательств и фактов» зложелательства Карамзиных к вдове Пушкина, она оставалась верна усвоенному с детства принципу: «Старайся до последней крайности не верить злу или что кто-нибудь желает тебе зла»… Если даже Софи Карамзина по привычке и «предавала семейные шутки нескромной гласности», другими словами, сплетничала о Наталье Николаевне, то та дочери знаменитого историка сострадала как несчастной женщине. Софье Николаевне исполнилось уже сорок лет, красавицей она никогда не была…

Друг Пушкина Вяземский не мог не знать, что кроме Александра Карамзина у Натальи Николаевны был другой ухажер, также Аlex, – князь Александр Сергеевич Голицын, штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии, сослуживец братьев Карамзиных, стало быть, и посетитель известного салона. Он сватался к Наталье Николаевне, об этом рассказывает А. П. Арапова:

«…Года за два до ее второго замужества Наталье Николаевне представилась возможность сделать одну из самых блестящих партий во всей России. В нее влюбился князь Г., обладатель колоссального состояния, вопрос о средствах (вдовы-бесприданницы Н.Н. Пушкиной. – [6] Н. Г.), конечно, не мог играть тут никакой роли, но он вообще не любил детей, а чужие являлись для него подавно непосильным бременем. Мальчики еще казались меньшим злом, так как приближалось время, когда они должны были поступить в учебные заведения, но с девочками пришлось бы возиться, иметь их вечно перед глазами. Единственным исходом было заручиться обещанием воспитывать их в детском отдельном апартаменте, при первой возможности поместить их в институт – тем легче, что по смерти Пушкина государь предоставил Наталье Николаевне выбор в любой из них.

Мать всегда была убежденным врагом институтского воспитания, находя, что только родной глаз может следить зорко за развитием детского ума и сердца, что только нежная опытная рука способна посеять и вывести добрые семена. И достаточно было подосланному лицу только заикнуться о придуманном плане устранения преграды, чтобы она наотрез заявила:

– Кому мои дети в тягость, тот мне не муж!

Князь не сумел оценить это материнское самоотвержение, предпочел ему эгоистический покой и прекратил свои посещения».

«Вряд ли нашлось бы много женщин, – продолжает дочь Натальи Николаевны, – способных отклонить богатых женихов в те самые минуты, когда стесненность в средствах проявлялась каждый день. Ничего нет тяжелее вращаться в кругу богатых людей, когда каждая копейка на счету… Наталья Николаевна пользовалась некоторым кредитом в магазине Погребова в Гостином Дворе, и ввиду этого все необходимое забиралось там. Уплата иногда затягивалась долее обыкновенного, и тогда появлялся сам хозяин, прося доложить о нем. Горничная или няня, не желая ее беспокоить, в особенности если это совпадало с периодом острого безденежья, пытались отговорить его, доказывая, что если речь идет об уплате по счету, то это будет лишь напрасный труд, так как денег из деревни еще не высылали и неоткуда их взять.

– Не в деньгах дело, – с достоинством отвечал кредитор, – я в них не нуждаюсь, но хочу лично видеть Наталью Николаевну, чтобы от них самих узнать, чувствуют ли оне мое одолжение?

Это требование являлось законным, мать немедленно принимала его, своим приветливым голосом благодарила за оказанное доверие и добродушное терпение. Под обаянием ее любезностей он уходил вполне удовлетворенный словами до той поры, когда являлась возможность удовлетворить его деньгами.

Этот анекдот с годами превратился в поговорку. Нас всех так потешала оригинальность этой мысли, что часто, оказывая друг другу просимую услугу, мы прибавляли в шутку: „Хорошо, только чувствуешь ли ты это?“».

Кажется, все женихи, предлагая Наталье Николаевне свою руку, в глубине души держали этот самый вопрос: «Чувствует ли она одолжение?», помнит ли, что она вдова-бесприданница да еще и с четырьмя малолетними детьми.

Один из самых изящных и красивых российских дипломатов Н.А. Столыпин, «приехав в отпуск в Россию, при первой встрече был до того ошеломлен красотой Н. Н., что она грезилась ему днем и ночью, и с каждым свиданием чувство его все сильнее разгоралось.

Но грозный призрак четырех детей неотступно вставал перед ним: они являлись ему помехою на избранном дипломатическом поприще, и борьба между страстью и разумом росла с каждым днем… он понял, что ему остается только одно средство противустоять безрассудному, по его мнению, браку, – это немедленное бегство. К нему-то он и прибегнул. Не дождавшись конца отпуска, он наскоро собрался, оставив в недоумении семью и друзей, и впоследствии, когда заходила речь о возможности побороть сильное увлечение, он не без гордости приводил свой собственный пример».

Петр Бутафорыч

До самого второго замужества Натальи Николаевны не оставлял ее в покое князь Петр Андреевич Вяземский. Тонкий, умный поэт, которому Пушкин посвятил знаменитые четыре строки:

Судьба свои дары явить желала в нем,

В счастливом баловне соединив ошибкой

Богатство, знатный род с возвышенным умом

И простодушие с язвительной улыбкой.

Вяземский продолжал писать вдове поэта длинные нудные письма, в которых постоянно присутствовали необоснованные претензии, навязчивые нравоучения, путаные исповеди. Всё говорило о том, что в душе Петра Бутафорыча – так он называл себя в письмах к Наталье Николаевне – смута. Свою влюбленность князь старался замаскировать дружеским участием; он был человеком женатым. Почти ежедневно являясь к обеду семейства Пушкиных, он не принимал в них участия и сидел часа полтора «мебелью». Часто бывал и вечерами, встречался с Натальей Николаевной у знакомых. Бывало, она не выдерживала настойчивых ухаживаний Вяземского и давала понять, что это ей неприятно. Вслед за этим она получала от него очередное письмо-жалобу. «Вы так плохо обходились со мной на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду прятать свой стыд и боль в уединении Царского Села… Если я вам нужен для ваших протеже, дайте мне знать запиской… Ваша покорнейшая и преданная жертва. Вяз.»

Постепенно снова устанавливалось равновесие, и это придавало князю смелости, его письма опять наполнялись намеками, нравоучениями и сомнительными нежностями: «Целую след вашей ножки на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих», «Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам душевно предан», «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия», «Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два слова, нет три: я вас обожаю! нет четыре: я вас обожаю по-прежнему!», «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас».

Так оно и было… Петр Андреевич, попав в плен своих нежных чувств, никак не желал отрезвляться, несмотря на недвусмысленные