Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

она пошла на кухню умыться. Смыть кровь с лица. Перевязать рану на руке.

— Дяде твоему сегодня худо придется. Худо придется.

Так она бормотала, ковыляя на кухню, но не успела поравняться с лестницей, как с улицы вернулся отец. Теперь он шагал куда быстрее. Вроде как держался за стены, а вроде как летел стрелой. Я понял, что отец увидел деревенских, которые приехали в Гаотянь с оружием, заступами и мотыгами и собрались на подступах к городу. Его лицо разом побелело. Посерело и побелело, стал о цвета ритуал ьной бумаги. На коже выступила испарина, точно ее окропило кровавым дождем.

В город идет беда.

В город идет большая беда.

Городу теперь конец.

Отец говорил так быстро, словно его и не били. Одним шагом преодолел расстояние от порога до лестницы и встал перед матерью.

— Надо уходить. Уносить ноги из города. Двери не запирайте. И порядок не наводите. Няньнянь, вынеси сломанные венки на улицу и разбросай у порога а дверь пусть стоит нараспашку, двери не запирайте. Пусть думают, что в наш магазин и воры приходили, и грабители.

2.(05:30–05:50)

И я сделал, как велел отец.

Разбросанные по магазину венки вынес наружу и сложил у двери. Растоптанных бумажных отроков поставил по обе стороны от входа. И запачканные родительской кровью подношения на повозках с бумажными мулами и конями выставил на самое видное место в середине магазина. Дверь открыл нараспашку. И вместе с родителями бросился бежать. Отец раздобыл где-то трехколесный велосипед с кузовом. Такой велосипед, который мог ехать на электричестве, а мог на педалях.

— Сюда. Сюда, — кричал отец из темноты.

И я побежал в темноту. Мы запрыгнули в кузов, отец налег на педали, и велосипед покатился в глубь города, прочь от трассы.

С трассы за нами доносился громкий нестройный топот. Громкие нестройные голоса. Голоса затапливали город, словно разлившаяся река. Окружали со всех сторон. Стекались, гудели и рокотали, поднимая город над землей. Мы с родителями мчались на велосипеде с востока города на запад. С мелководья у окраины мчались на глубину. Старый велосипед под нами отчаянно скрипел, будто сейчас развалится. И цепь трещала, налаживаясь порваться. В велосипедном кузове, обитом гнутой жестью, лежали мешки, молотки. И портативный приемник, который совсем не боялся тряски. В наших местах старики любят разъезжать на велосипедах с приемником, даже если вообще не слушают радио. Приемник то и дело включался, ударившись в суматохе о кузов. Но стоило прислушаться, что там говорят, и он снова умолкал. Наверное, велосипед ждал хозяина, чтобы увезти награбленное добро. Но вместо добра увозил нас с родителями.

Двери магазина сельхозинструментов были закрыты.

И двери продовольственного магазина были закрыты.

Парикмахерская наискосок от продовольственного стояла нараспашку.

Двери стекольного магазина были открыты наполовину.

Город барахтался между сном и явью. Одни люди вырвались из снобродства и снова уснули. Другие спали всю ночь мертвым сном без всякого снобродства, даже по нужде ни разу не вставали. Но находились и такие, кто шагал враскачку по улице, не то наяву, не то заснобродив, понятия не имея, что случилось за ночь в городе и в мире. И что еще случится.

Деревенские взбунтовались, приехали грабить город.

— Деревенские взбунтовались, приехали грабить город. — Покричав на перекрестке, отец вывернул руль, и мы поехали на север. Дорогой отец продолжал кричать, срывая горло. И велел нам кричать, срывая горло. И мы стояли в кузове, приложив руки рупором ко рту, и кричали — просыпайтесь скорее, деревенские с заступами и мотыгами приехали громить город.

— Просыпайтесь скорее, деревенские приехали грабить город, деревенские уже рядом. — Крик отца звучал грубо и резко, как скрежет гальки, как треск ломающегося бамбука. Крик матери тянулся по воздуху, словно шелк, порванный на тонкие красивые ленты. А мой крик напоминал свист тоненького прутика, рассекающего воздух, он был тихим и слабым, но летел дальше криков отца с матерью. Люди открывали ворота, выходили на улицу. Осматривались и поспешно пятились назад, задвигали засовы. Слышался стук деревянных палок, которыми подпирали ворота. И велосипед мчался дальше. Наши голоса летели друг за другом, отзывались эхом. Казалось, в Гаотяне всю ночь не смолкали крики моего отца, крики моей матери. Словно отец с матерью для того и появились на свет, чтобы в ночь большого снобродства будить людей ото сна, кружить по городу и без умолку кричать. И полный непокоя город проснулся от наших криков, чтобы снова умереть.

Главный перекресток. Северный конец города. Переулки на Южной и Западной улицах. Все улочки, углы и закоулки Гаотяня дрожали от наших срывающихся голосов. Наши крики разносились повсюду, куда бы мы ни свернули, и бушевали, точно ветер, что ломает ветки в лесу. А потом мы приехали к дому старосты, и отец хотел позвать старосту, постучать в его ворота, но не успел, потому что пришлось убегать. В старостином переулке вдруг замелькали огни, послышался топот. Черная ночь приглушала возгласы и разговоры. Только видно было, как маячат в темноте фонари. Топот гудел под ногами, и земля дрожала, как во время землетрясения. Будто волна, обещавшая затопить собою город, наконец пришла и накрыла город, накрыла весь мир.

Деревенских все прибывало и прибывало, и когда час пробил, они хлынули в город.

Как вода набирается в водохранилище, чтобы однажды прорвать плотину.

Как армия растет и крепнет, чтобы однажды броситься убивать.

Я растерянно смотрел на огни, слушал топот.

Мама тоже увидела огни, закричала:

— Они уже здесь, бежим. Тяньбао, скорее, бежим.

Отец занес было ногу, чтобы стучать в Старостины ворота, но теперь замер. На секунду замер и бросился прочь от ворот. Теперь главная улица полнилась бегом и топотом. Всюду были люди, люди бежали из города, спасались от беды, тащили на плечах тяжелые узлы с добром. Всюду маячил свет керосиновых ламп и ручных фонариков. И уличные фонари загорелись. Осветили улицу, будто вечернее солнце. И все сущее, малое и большое, стало видно как на ладони. И отец, подбежав к велосипеду, нашел под рулем ключ. А на ключе брелок с черной чумазой обезьянкой. Недолго думая, отец повернул ключ на пол-оборота. Недолго думая, велосипедный двигатель заработал. Вот как все оказалось. Вот каким оказалось все сущее в мире. Мы заскочили в кузов, отец забрался на сиденье и стал похож на завзятого велосипедиста. Зажал рукой газ, и велосипед тронулся с места. И улица наполнилась торопливым и ласковым тарахтением.

— Так твою растак. Так твою растак.

Не знаю, от волнения он ругался или от досады. Но