Агнес - Хавьер Пенья

— Чертовы кошки, — произносит Шахрияр, и в первый раз за этот день лицо ее покидает улыбка.

Шахрияр строго следует странным предписаниям своих суеверий. Ей внушают отвращение кошки, ее беспокоит число тринадцать, она избегает рыжеволосых, а еще она замораживает людей. Как только ей почудится, что кто-то в университете косо на нее посмотрит, она напишет имя этого человека на клочке бумаги и положит в дальний угол морозильной камеры. Так, по ее заверениям, можно снять сглаз.

С соломинки Шахрияр срываются, одна за другой, капли холодного чая, орошая ее экземпляр английского перевода «Грека Зорбы» с примитивистскими черным ослом и белыми домиками на обложке. На форзаце она простым карандашом набросала несколько штрихов — по ее словам, они напоминают ей отплясывающего сиртаки человека, которому предстоит стать Луисом Форетом.

— Поверишь ли, я вот это никогда не читала. — Она говорит, потряхивая книгу, зажатую в худой, под стать кошкам Пары, руке. В этот залитый солнцем июньский полдень Шахрияр еще не знает, что у нее никогда уже не будет времени прочесть «Грека Зорбу».

В то утро они наконец-то вышли из номера и отправились на прогулку по острову.

В предшествующие дни она гнала его от себя, просила оставить ее одну, но он никак не мог ее покинуть в таком состоянии, когда она, согнувшись пополам, дыша горечью, неслась в туалет, с потеками черной туши вокруг огромных глазищ на перекошенном лице, будто скула съехала куда-то набок.

— Ну и видок у меня, наверное, — говорила она. — Теперь ты бросишь меня ради гречанки.

Как будто он может бросить ее ради кого бы то ни было. Как будто он может.

— Две раздельные кровати, — возражал человек, кому предстояло стать Луисом Форетом, грозя ей пальцем, и она закатывала глаза, что получалось у нее очень мило.

Когда же ей становилось чуть лучше, она принимала ванну: ныряла в покрытую толстым слоем пены воду и позволяла ему сидеть рядом, пристроившись на закрытом крышкой унитазе. Над водой вздымались коленки, руки и голова, все остальные части тела Шахрияр оставались под плотным ковром белых пузырьков. И они разговаривали — долго, пока кожа у нее не становилась морщинистой.

— Ну вот, теперь я совсем взрослая, как ты, — говорила она, показывая ладони, после чего прогоняла его из ванной.

И он послушно ждал в комнате, воображая ее по ту сторону двери голой. Всего-то нажать на дверную ручку. Одно движение руки.

Тогда он звонил по телефону жене, несколько минут говорил с ней, а потом просил дать трубку дочке. Шахрияр выходила из ванной комнаты, облаченная в купальный халат, распахнутый на груди ровно настолько, насколько она считала допустимым — халат как будто скреплялся невидимой булавкой, — и спрашивала его одними губами, без единого звука:

— Это она? Передавай привет.

Он поднимал к губам палец.

— Два раздельных номера, — беззвучно отвечал он.

Проходило пять или десять минут, и она вновь сгибалась пополам, ее сотрясала рвота.

Так, по словам Форета, прошли его первые дни на Паре. Но в то утро здоровье Шахрияр, судя по всему, существенно улучшилось, так что она чувствовала себя в силах совершить прогулку.

Первым делом у них было намечено сходить к дому, который Леонард Коэн купил на Идре в 1960 году на бабушкино наследство: выбеленному строению, как почти всё на острове, с чрезмерно разросшимся плющом и серым дверным молотком в форме звезды Давида. От гостиницы им следовало спуститься к порту и пройти мимо вереницы ослов и строй сувенирных лавок, протискиваясь сквозь толпу экскурсантов, извергаемую «Летучим дельфином».

Потом Шахрияр карабкалась по белесым крутым ступеням. С каким-то детским энтузиазмом останавливалась перед разноцветными дверями и цветущими деревьями. Она сорвала синий анемон, заложила цветок себе за ухо. Время от времени на какую-то долю секунды лицо ее омрачалось; тогда он задавался вопросом, все ли с ней хорошо, но тут же жизненная сила к ней возвращалась, и, легонько помахав рукой, Шахрияр давала понять, что с ней все отлично.

На ней было зеленое шифоновое платье до колен, но она прыгала впереди, обогнав его на восемь или даже десять ступенек, и глазам его с легкостью открывались и ее бедра, и темная тень из-под нижнего белья.

Шахрияр постучала в дверь молотком в форме звезды Давида.

— Погоди, — произнес он. — А что мы скажем, если откроют?

— Что-нибудь да скажем. — Она только плечами пожала в ответ.

Но никто не открыл.

По словам Форета, в тот момент его охватило глубокое смущение. Кого он хотел обмануть? Чего ждали они от Идры? С того времени, как здесь жил Леонард Коэн, прошло уже полвека. Той горстки представителей богемы, тех стесненных в средствах поэтов и художников, которые жили на Идре бок о бок с Коэном в шестидесятых, здесь уже не было: те, кто не умер, давно одряхлел, пострадав от старческого слабоумия сильнее, чем от наркотиков. Местные жители тоже вряд ли помнили Коэна или его любовницу, Марианну, разве что найдутся какие-нибудь совсем древние мастодонты, но рассказанные ими истории, не претендующие на точность, все равно не представят никакой ценности для серьезного университетского исследования. Он это знал. Всегда знал. Поэтому и решил покрыть все расходы из собственного кармана, не желая подавать на кафедру отчет о двухнедельной поездке на некий греческий остров в сопровождении двадцатипятилетней коллеги.

Шахрияр забавлялась, читая его мысли. Тот факт, что дверь дома Леонарда Коэна им не открылась, ее, судя по всему, нимало не огорчил. Для нее этот человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, был открытой книгой. Последним, что она прочла своими глазами, стал не «Грек Зорба», а содержимое головы Форета. И содержимое это, судя по всему, Шахрияр удовлетворило. Казалось, она знала, что ее ноги, несколько минут назад продемонстрированные ему во всей красе, пока она скакала по ступеням, все усложняли. По словам Форета, казалось, что такого рода сложности ей по душе, словно эскаписту, который навешивает на свое тело все больше и больше замков перед прыжком в воду, и все ради того, чтобы потом одним легким движением освободиться от всех пут и подняться на поверхность целым и невредимым.

Она легонько шлепнула по спине человека, которому предстояло стать Луисом Форетом:

— Не падай духом, у нас еще полно мест, где можно хоть что-то найти, и огромное количество вопросов, ведь это наша первая попытка, наш первый визит,