Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

вот мы шли. И услышали позади чей-то топот. Со всех ног остановились и посмотрели назад. Не дожидаясь, когда шаги приблизятся, отец постарался их задобрить:

— Эй. Кто ты ни есть, что ни задумал, занимайся своими делами, а мы с сыном ничего не видели. Ничего никому не скажем.

Но черная тень приближалась. И шаги становились все быстрее.

— Вы кто такие, вы сейчас ко мне ходили. Вы сейчас ко мне ходили или не вы.

Оказывается, за нами бежал староста. Оказывается, староста вышел из своего дома, вышел из своего сна и отправился за нами вдогонку. Зажег фонарик, посветил нам с отцом в лица. Выключил фонарик. Встал посреди тумана. Затянутый туманом, принялся раздумывать и соображать.

— Староста Гун, пусть сестрица заварит чаю, ты выпьешь. Или давай я дойду до дома и отправлю к тебе Няньняня с заваркой.

Староста молчал. Помолчал немного и заговорил:

— Дома мне сон задурил голову. Сейчас сон ушел, в голове будто форточку открыли. Ты вроде говорил, что в деревне сделалось много покойников.

— Точно. Много покойников. Или заснобродили, или под нож попали, так что тебе бы проснуться и навести порядок.

Ночь полнилась тишиной. В тишине ворочалось жгучее беспокойство. Я слышал за отцовым голосом спешку, чувствовал на его ладони пот. Староста никуда не спешил. Староста стоял, затянутый черным туманом, и даже лицо его растворилось в темноте. В темноте казалось, что лицо у него вовсе пропало, что перед нами стоит безлицый столб. Он стоял тихо, долго стоял.

— Ли Тяньбао, ты покойникам продаешь венки, погребальные платья, тебе покойники приносят богатство. Но богатство твое не богатство, а мелочь. А я заплачу много денег. Только помоги мне сегодня ночью кое-что обстряпать.

Достань мне яду. Пока сын с семьей в отъезде. Пока весь город снобродит, подсыпь моей жене яду в рюмку с вином или в чашку с супом, чтобы мы с Ван Эрсян могли спокойно пожениться.

Договорив, староста неподвижно застыл на месте. Уперся глазами в наши с отцом черные тени. Словно перед ним стоит что-то невидимое. Пот из отцовых ладоней вдруг закапал на землю. Его горячие ладони вдруг налились стынью и ледяной водой.

— Староста, ты что такое говоришь, куда мне Я только испугался, что через снобродство в городе случится беда, потому и пришел. Ты занимайся своими делами, а мы доберемся до дома, и я отнесу тебе крепкого чая.

И отец потянул меня прочь от старосты. Сначала тихим шагом, потом быстрее и быстрее. И когда мы поспешили прочь широкими, торопливыми шагами, отец обернулся посмотреть на торчащий посреди дороги черный силуэт и замедлил шаг.

— Староста, ступай домой, живет человек, не тебе его на тот свет отправлять. А я доберусь до дома и отнесу вам крепкого чая.

Староста ответил не сразу. И не сразу его слова догнали нас из-за спины:

— Я Эрсян по правде люблю, и что мне прикажешь делать. Что делать.

В голосе его звучала страсть и жаркое отчаяние. А еще вроде как тепло и доброта. Не знаю, в самом он деле проснулся или продолжал бродить в своем сне. Ничего не говоря, отец быстрым шагом тащил меня домой, а в ответ на слова старосты только кивнул.

— Иди домой, староста Гун, в городе не сыщешь человека, который хранит секреты лучше Ли Тянь-бао. Дай только до дома доберусь, заварю тебе чая, который прогонит сон.

Дальше мы услышали, как староста развернулся и зашагал к дому. Медленно и неохотно, будто никак не может решить, убивать жену или не убивать, жениться на Ван Эрсян или не жениться.

2. (02:22–02:35)

В городе есть полицейское отделение.

Полицейское отделение занимает отдельный дом напротив городской управы. Во дворе отделения росли деревья, светили фонари, работал вентилятор. И все полицейские из отделения лежали и спали под вентилятором. Фонари лили грязный и желтый свет вроде лоснящейся воды из грязного желтого озера. Ворота в отделении были железные, с решеткой из арматуры. Сквозь прутья решетки я увидел пять бамбуковых лежаков, выставленных в ряд, точно пять гробов. Но люди на них лежали живые. Пятеро полицейских спали в ряд, а потом вдруг, словно солдаты в казарме после подъема, один за другим уселись на своих лежаках. Словно солдаты, сунули ноги в шлепанцы, встали и пошаркали к задней стене. Выстроились вдоль стены, дружно вытащили свои причиндалы и стали мочиться на стену. Моча звонко плескалась о камни. Будто Западная протока сменила русло и потекла через полицейский двор. Кто закончил мочиться, стоял на месте и ждал остальных, не выпуская из рук причиндалов. И вот все пятеро кончили мочиться. Вроде начальник отделения что-то сказал. И все пятеро как по команде дружно потрясли причиндалами, стряхивая с концов последние капли.

Стряхнули капли, развернулись и строем пошагали к лежакам.

Дружно, как по команде, сбросили шлепанцы, и каждый устроился на своем лежаке. И двор, будто водой из протоки, затопило сопением и храпом.

— В городе людей убивают, а вы спите. Людей убивают, а вы спите. — Наши с отцом крики рвались во двор сквозь решетку на воротах. Трое по лицейских одновременно уселись на лежаках и одновременно бросили в ворота слова, словно бросали камни: — Валите отсюда. Решили побуянить среди ночи, в обезьянник захотелось. В обезьянник захотелось.

Докричав, одновременно легли, и жесткие тела упали на лежаки с таким звуком, как если посреди черной ночи одновременно расщепить на венки несколько десятков бамбуковых палок.

А потом все стихло. Только слышалось, как мерно, мерно скрипят в темноте полицейские зубы.

3. (02:35–03:00)

И ответственные работники городской управы тоже заснобродили.

Снобродили все работники управы, от мала до велика и от велика до мала. Только лампочки накаливания и люминесцентные лампы не спали и продолжали гореть. В их свете было видно даже трещины на старых кирпичах во дворе усадьбы, где размещалась управа. И упади в щель между кирпичами иголка, ее сыскали бы без труда. Комары кружили в электрическом свете. И мотыльки кружили в электрическом свете. Увитая виноградом беседка таинственно мерцала в темноте, прорезанной фонарными лучами. Усадьбу построили сто лет назад. Стены сложили из серого кирпича, крышу выложили серой черепицей, совсем как в кумирне. Совсем как в столичном дворце. Сначала усадьба была трехдворным сыхэюанем[30], где в годы Республики жил деревенский шэньши[31] со своим семейством. Потом стала резиденцией городской управы. Местом заседания сменявших друг друга городских властей. И сменявшие друг друга главы городской управы с