Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

мимо двух столбов. Джусай на тарелке зеленел. Яйца золотились. А веселое лицо пятидесятилетием Старостиной жены обжигало бурой краснотой, точно груда засохшей смолы лакового дерева.

— Гун Тяньмин, я тебе еще яичек нажарила. Вот и рассуди, кто тебя больше любит, я или твоя вдовица. — Жена села за столик напротив старосты. Наполнила свою рюмку. Они со старостой чокнулись. — Не могу понять, чем я хуже вдовицы, только что старше. Теперь сам видишь, какая у нее любовь. Выставила тебя за дверь да еще по щекам отхлестала. — Жена подвинула старосте тарелку с джусаем. — Угощайся. Зеленый джусай — вдовицыно мясо. А желтые яйца — вдовицын жирок. — Поставила перед старостой чашку мясного рагу. — Жаркое на вдовицыных ребрышках. Овощи со вдовицыным языком. Вдовицыно вымя с чесночным соком. Ешь ее. Пей ее. Я душу отведу, и ты со мной.

Староста посмотрел на жену. Лицо его оставалось дощатым, перекошенным обидой и бессилием. Но с женой староста все-таки чокнулся. Посмотрел в женино лицо, похожее на груду сухой смолы, и ничего не сказал, только взял палочки и подцепил кусок вдовицыного жира, кусок вдовицыного мяса с тарелки, где лежали яйца с джусаем.

Мы с отцом поняли, что староста тоже снобродит. Поняли, что жена его тоже снобродит. Они пили во сне, ели во сне, жаловались во сне. У двери в комнату стояло два цветочных горшка, и розы цвели в горшках, напоминая кровоточащие раны. Аромат закусок, цветов и вина с головой затопил старосту и его жену, словно толща кровавой грязи. Мы стояли на пороге главной комнаты старостино-го дома, смотрели в два лица, которые прожили вместе почти тридцать лет, будто смотрели на половинки одной доски, расколотой надвое тридцать лет назад.

— Вы снобродите. — Мой отец шагнул к двери. — Вы снобродите, вам бы умыться или чаю себе заварить — умоетесь, чаю выпьете и проснетесь. — Отец зашел в комнату, встал возле столика, за которым сидели хозяева. — Староста, тебе пора просыпаться. Пора придумать средство, чтобы люди нынче ночью не спали. А то засыпают и идут снобродить. А как пошли снобродить, жди беды. Есть покойники. Много покойников. Кто в протоке утопился. Кого обокрали, ограбили, убили. Люди помирают, если ты будешь сидеть сложа руки, деревня с городом так и кончатся. Совсем кончатся. — Договорив, отец пошел искать в старостином доме тазик для умывания. Набрал воды, поднес старосте умыться. — На вот, умойся. Просыпайся скорее и ступай наводить порядок. Нельзя сидеть тут и ждать, пока вся деревня вымрет.

Отец поставил тазик с водой у ног старосты. Староста посмотрел на отца, перевел взгляд на тазик и налил себе еще рюмку.

— Я думал, Ван Эрсян пришла. А ты никакая не Ван Эрсян. А если ты не Ван Эрсян, какого черта гонишь меня умываться да подмываться.

Выпил еще рюмку. Закусил. Мой отец заговорил иначе:

— Сестрица, помоги старосте умыться. — Он перевел взгляд на Старостину жену, но сразу отдернул глаза. Ее вывалившиеся наружу груди правда походили на два сорванных с грядки засохших баклажа на. — Давай, помоги старосте умыться. И сама умой — ся. В деревню, в город пришла беда, староста должен навести порядок. Не то люди так и будут помирать один за другим, скоро никого не останется. Сама умойся и помоги старосте умыться. Перестань есть, лучше умойся и помоги старосте умыться.

Отец стоял и говорил. Староста с женой ели и пили, будто рядом никого нет. В конце концов отец сам попытался умыть старосту, но староста рассердился. Вскочил на ноги, отшвырнул палочки — одна укатилась на пол, другая на стол.

— Твою налево, ты кто такой, чтобы меня трогать. Женой моей заделался. Ван Эрсян заделался. Тронешь меня еще — велю жене тебя зажарить и поставить мне под вино, как она Ван Эрсян зажарила. — Голос его звучал могуче и грозно. А лицо налилось синим гневом, словно он сейчас схватит табуретку и грохнет ею отца по голове или по спине.

Отец растерялся.

— Я Тяньбао, ты меня разве не узнал. — Отец отступил назад. — Я Ли Тяньбао, который венками торгует. Я наяву, а ты снобродишь.

— Вали отсюда. — Староста уселся на табуретку. Налил себе еще вина. Подобрал палочки и сунул в тарелку с закуской, даже вытереть не удосужился.

Старостина жена смотрела на мужа с улыбкой. Смотрела на моего отца с улыбкой.

— Говоришь, мы снобродим. Погляди на себя, у тебя сон на лице толщиной с кирпичную стену, чем таскаться среди ночи по чужим дворам, ступай домой и ложись спать. Даже ночью не дают человеку покоя. Он староста, а не ваш батрак, чтобы заявляться к нему домой среди ночи и звать, куда тебе заблагорассудится.

И стала дальше есть. И дальше пить. И дальше говорить про мясо с бедер Ван Эрсян. Мясо с груди Ван Эрсян. Ешь ее. Пей ее. Съешь ее и выпьешь — все равно как с ней переспишь. И не придется больше сохнуть по ней и томиться. Думала угодить старосте. Но староста взял рюмку и упер в жену холодный взгляд. Колючий взгляд. И Старостина жена мигом спрятала глаза и заговорила тише. Заговорила мягче:

— Разве я виновата, что тебе дали от ворот поворот. Разве я виновата, что тебя вытолкали за двери и по щекам отхлестали.

Мы с отцом вышли из дома старосты. Вышли из старостиного сна. Ночь оставалась прежней. Всюду скрывались шаги и шепоты. Всюду воздухом разливались тайна и непокой. Будто за каждым деревом кто-нибудь прячется. В каждом углу кто-нибудь прячется. Все фонари на улицах вдруг погасли. Все фонари в городе погасли. Не знаю, погасли они, потому что им положено гаснуть после третьей стражи, или их выкрутили и погасили воры, когда вышли снобродить. По улицам растекались огромные лужи черноты. А в глухих переулках чернота стояла плотными рядами. Посреди черной ночи невидимая дробь шагов звучала еще чеканней и гулче. И еще туманней, еще яснее.

Ночь сделалась подходящей для воров и грабя гелей.

Город сделался подходящим для воров и граби тел ей.

И мир для грабителей и воров сделался самым подходящим.

Отец вел меня за руку по улице.

— Не бойся, просто свет отключили.

В темноте я кивнул отцу. Но крепче сжал левую руку, которой держался за его ладонь. Его ладони каждый день щепили бамбук, вязали бумажные цветы и были грубее щебенки, грубее подошвы. Мы возвращались домой. Прошли на ощупь несколько шагов и понемногу нащупали свет звезд и луны. И увидели, что дорога грязно лоснится, будто под ногами у нас вода. И