Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов - Евгений Захарович Баранов

— Дчашлага кан (кровь юноши).

Снял он с плеча ружье, отер рукавом изорванной черкески вспотевшее лицо, потом сел на обломок скалы, вытащил из-за пазухи люлле (трубку) и закурил.

— Олтур (садись), — сказал он мне, показывая рукой место около себя, помолчал и уже потом начал рассказывать о том, как выросла конопля в ущелье.

* * *

Было это в очень старое время; тогда в Кабарде, в одном ауле, жили брат и сестра, оба молодые и красивые.

Но красота их разная была: лицо брата Аслангирея цвело радостью, смеялись глаза его весело и голос громко звучал, а сестра его печальной девушкой была.

Осенью, когда лес умирать начнет, листья его деревьев позолотятся, солнце, прячась вечером за Кашкантау[18], играет своими алыми огнями на груди снеговых гор, вспыхивают ночью на небе яркие звезды, — и в эту пору красота в Божьем творении всюду видна, но она печальна, и печаль ее говорит о скорой смерти цветов, трав, говорит о наступлении зимы и снежных бурь.

Такая красота была у девушки Цанны, сестры Аслангирея, юноши радостного, который на мир Божий смотрел широко открытыми глазами.

И любил он небо, солнце, горы и степь, любил сестру свою печальную, но больше всего на свете любил другую девушку — Дагу.

Стройная и тонкая была Дага, и когда Аслангирей впервые увидел ее, любовью к ней загорелось его сердце.

Все сделает с человеком его любовь к девушке: труса может сделать джигитом, а мудрый станет как делли-кибик (помешанный) и совсем голову потеряет.

Зачем было Аслангирею терять голову? Темной ночью сел он на коня, поехал в тот аул, где жила Дага. В саклю он пробрался, взял на руки любимую девушку, на коня посадил ее и в аул свой прискакал.

Сестре печальной он сказал:

— Сестра моя милая, вот привез я жену!

Цанна навстречу жене брата вышла, приветливо говоря:

— Войди в саклю, будь в ней хозяйкой, будь другом мне…

Хозяйкой вошла в саклю Дага, но другом Цанны не стала: сразу не полюбила она печальную девушку, а потом возненавидела ее.

Времени немного прошло, и тесно стало жить ей на свете вдвоем с Цанной.

В одну темную ночь расплакалась она, прижимая к груди руки.

Встревожился Аслангирей.

— О чем плачешь? Какая печаль упала на сердце твое? — спросил он.

Не переставая плакать, отвечала Дага:

— Мне и сестре твоей жить на свете вдвоем тесно. Убей меня, молю тебя…

От боли сердца потемнело лицо Аслангирея, и тихо спросил он жену:

— Какое зло сделала тебе сестра?

И вскричала в ответ Дага:

— Я ненавижу ее! Я дышать свободно не могу, пока она живет. Иди, убей ее.

И еще сильнее потемнело лицо Аслангирея.

Любил он сестру — это правда, но любовь к жене была сильнее. И молча пошел он к сестре, разбудил ее.

— Пойдем, сестра, в лес, — сказал он, взял ее за руку и повел из сакли.

Темной ночью шли они и молчали. И когда подошли к лесу, Аслангирей, не помня себя, ударил кинжалом Цанну в грудь.

Упала печальная девушка, тихо застонала, и от этого стона проснулась душа Аслангирея, и в ужасе закричал он, побежал в лес.

Как раненый олень, метался он в темноте, и плакала его душа.

Рано утром выбежал он из леса, и был похож на человека, у которого Бог разум отнял. От его одежды клочки остались, а тело изранено было и покрылось запекшейся кровью.

В ущелье, в это дикое место, прибежал он, и силы оставили его, и упал он лицом вниз.

Долго так лежал он, и не знал, был ли день, была ли ночь.

Потом поднял он голову и увидел перед собой старого человека с седой бородой.

Встал Аслангирей и застонал в тоске, к старцу взывая:

— Отец, отец! Великий я грешник: сестру родную я убил!

И старец тихо отвечал:

— Знаю я твой грех.

— Отец, скажи, какой молитвой я замолю свой грех? Каким страданием я очищу от него свою душу? — вскричал Аслангирей и упал старцу в ноги.

И по-прежнему тихо отвечал старец:

— Страдание огненное ты должен принять, несчастный человек.

И понял Аслангирей, о каком страдании говорил старец.

Молча поднялся он, пошел в лес, набрал сухих ветвей и принес их в ущелье. И много раз ходил он в лес и возвращался с сухими ветвями.

Мучила его жажда, силы покидали его, и хотелось упасть ему на землю, чтобы потом уж не вставать. И, видя страдания его, старец говорил ему:

— Крепись, мой сын, крепись!

И в последний раз сходил Аслангирей в лес, сложил большой костер и молча взошел на него.

И дрова, зажженные старцем, запылали.

Сгорел Аслангирей, и только черные кости остались от него.

* * *

Время шло; миновали лето и осень, наступила зима, и ветер плакал в занесенном снегом ущелье, а весной, когда снег сошел, там, где сгорел Аслангирей, впервые травка зазеленела, к лету потянулись кустики конопли. А на опушке лесной, на земле, смоченной кровью печальной Цанны, мак заалел…

Джанай спрятал за пазуху потухшую трубку и проговорил почему-то на ломаном русском языке:

— Я не знает, правда эта или неправда. Наш карт адам (старые люди) так сказал, и я тоже так говорит. Ты как думаешь: правда это?

Что-то детски-наивное послышалось в его голосе, и я сказал:

— Я думаю, что все это правда.

Он посмотрел на меня доверчивыми глазами и промолвил:

— И я тоже так думаит. Все Бог — дело (т. е. на все воля Божия).

Мы встали с обломка скалы, продолжая свой путь вглубь ущелья.

Из книги «певец гор и другие легенды Северного Кавказа»

М. Зичи. Молитва.

Сюита. Кавказские сцены. Литографии на камне. СПб., литография Мюнстра. 1853

Сказки[19]

Гюль

(Сказка закавказских татар)

I

Море шумело.

В голубой его дали поднимались высокие темно-зеленые волны с белыми гребнями, росли и ревели они, приближаясь к берегу и, разбившись о скалы, белой пеной убегали со стоном. А навстречу им неслась ревущая рать таких же высоких волн. И билось море и, не умолкая, шумело у скал.

Гористый берег поднялся над морем, старый лес разбросался по берегу, а за лесом в большом городе жил в красивом замке хан Кайтаг.

Был