Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов - Евгений Захарович Баранов

Позади нас, внизу, громоздились камни, обломки скал, а еще ниже в голубой дымке виднелся лес.

На дальнем краю ледника я заметил на снегу какое-то странное черное пятно и, подойдя с Келеметом к нему, увидел черного мертвого орла.

Большие крылья его были широко раскинуты, голова с изогнутым клювом и закрытыми глазами лежала беспомощно.

Должно быть, смерть застигла его на лету, и он упал, не успев сложить крыльев. Может быть, сразила его пуля охотника за сернами.

Но около него не было видно ни капли крови, ни следов последней борьбы жизни со смертью.

Я поднял его и начал, было, осматривать.

— Тымэ (не трогай), — проговорил Келемет, — не тревожь его.

И потом он продолжал:

— Никто не убивал его, сам он умер. Кара куш уллу (черный большой орел) долго живет, сто лет живет, а умирать улетает высоко в горы: не хочет, чтобы люди видели его смерть…

Мне живо представилась эта одинокая и величавая смерть на снегах диких гор, и сильное чувство, чувство благоговения, охватило меня.

Я бережно опустил на снег труп орла и, склонившись над ним, сказал:

— Спи вечным сном на высотах, ближе к небу! Бури пропоют тебе свои грозные песни, и они же снегом засыплют тебя.

Потом постояли мы еще немного и начали спускаться в ущелье, пробираясь меж камней и скал, и чем ниже спускались мы, тем заметнее становилась власть весны: мхи и лишаи зеленели ярче, травка лезла отовсюду, где только была горсточка-другая земли.

По чуть приметной тропе сошли мы на лужайку, покрытую густой травой; попадались незабудки и синие колокольчики.

За лужайкой начинался сосновый лес, на краю которого стояла давно покинутая караулка, старая, полуразвалившаяся сакля.

Там поджидали нас оставленные нами лошади. Мы подошли к сакле, сели на лошадей и тронулись в путь по лесной тропе.

Вершины сосен висели над нами зелеными шатрами, а по обе стороны тропы стволы деревьев тянулись стеной. Земля под ними была усыпана пожелтевшими иглами, нередко попадалась травка, а цветов совсем не было видно.

Было тихо, только слышался топот лошадиных копыт да порой доносился шум бежавшего в балке ручья: пахло терпким запахом смолы.

Тропа повернула в сторону, и мы, выехав из леса, продолжали путь по склону косогора, с которого видно было, как в ущелье бурлил светло-синий Баксан.

Я оглянулся назад: вдали высоко поднималась белоснежная громада Эльборуса; обрывы и бездны его синели, синел и удалявшийся от нас лес.

Ехали мы долго; лошади плелись устало.

Солнце опускалось за дальним снеговым хребтом, и, когда оно совсем спряталось за ним, снега Эльборуса заалели, а в ущелье поползли сумерки, и туман поднялся над Баксаном.

Совсем стемнело, когда мы добрались до аула и остановились у сакли отца Келемета, старика Таулана.

II

Я сидел в закопченной сакле, перед ярко пылавшим очагом, и наскоро набрасывал в записную книжку заметки.

Сидевший рядом со мной Таулан внимательно следил за бегавшим по листкам бумаги карандашом и, усмехаясь, проговорил на ломаном русском языке:

— Все писал: вода видал — писал, гора видал — писал… Bсo пиши-пиши…

Келемет тем временем поставил перед нами круглый низенький столик с кусками холодной вареной баранины и двумя кыржинами[16].

Я спрятал книжку в карман, и мы принялись за еду, которую и запили айраном.

На дворе поднималась буря; слышно было, как она гудела и выла. Порой ветер со стоном залетал в трубу, и тогда сакля наполнялась густым и едким дымом.

Я вспомнил о том алом цветке, который я видел у ледника, и мне представилось, как он теперь завял от холода и как буря заносит его снегом; вспомнил и про мертвого орла и рассказал о нем Таулану.

Старик молча слушал меня, потом проговорил:

— Знаю… давно уже лежит там этот орел… и цветок красный растет…

— Да, — подтвердил я, — и цветок растет…

Таулан помолчал, подумал…

— Орел не умер — он — спит, — проговорил он. — Человеком он был… Слышал, жил в старое время Кара-Атажук?…

— Нет, — сказал я, — не слышал…

— Не слышал? — удивился старик. — Это нехорошо… в горах ты родился и не слышал про Кара-Атажука! Это нехорошо…

И сейчас же он поднялся, снял со стены трехструнную кобузу, сел на прежнее место и провел по струнам сильно изогнутым смычком.

Послышались тихие и какие-то особенно печальные звуки и смолкли, а Таулан опустил руку со смычком на колено и задумался, глядя на огонь.

Почти неслышно подошел Келемет, взял столик и отнес его в угол сакли. В очаге нагорали дрова, пылали жаром, а буря на дворе усиливалась и со стоном билась о стены.

Как бы с усилием оторвался Таулан от огня, и суровое лицо его посветлело, и засветились глаза с нависшими густыми бровями.

Снова заиграл он на кобузе и громко произнес:

— Пусть мое слово, моя песнь будет о Кара-Атажуке, джигите благородном, равного которому нет.

— Амен, — тихо, словно ветер прошелестел, проговорил Келемет; он стоял посредине сакли и не спускал глаз с отца, который, продолжая играть, запел.

III

«Сыном бедного пастуха был Кара-Атажук, но сердце мужественное в нем билось, и ложь ни разу его уст не осквернила.

Двадцатая весна в жизни его наступила, когда в Кабарду дикие тургуты[17] нахлынули, и горели подожженные ими аулы, хлебные поля, и всюду был слышен плач женщин и детей.

Войско кабардинское, разбитое тургутами, бежало, и впереди него, спасаясь от метких вражеских стрел, владетельные князья на резвых скакунах мчались.

Такого позора кабардинский народ еще не переживал, и старики, помнившие прежние славные битвы, говорили:

— Пропала Кабарда!

Подобно саранче, тургуты надвигались и около того аула, из которого родом был Кара-Атажук, громадным станом расположились.

Последние свои силы кабардинцы собрали: женщины и старики за оружие взялись, решили в битве умереть, но не сдаваться живыми врагу на поругание.

Тургутский хан Нур-Нохта, душу волка имея, смиренной овцой притворился и князьям кабардинским сказал:

— Кровью людскою земля обильно полита, и мы не станем испытывать терпение великого Бога: не будем снова ее проливать, и битву решим поединком джигитов.

И, волчьи зубы скаля, спросил он, усмехаясь:

— Но найдется ли в Кабарде джигит, достойный сразиться с Айдаром, богатырем храбрости прославленной?

Его слова хвастливые Кара-Атажук услышал, из рядов войска выехал, крикнул, и голос его зазвенел:

— Покажи, хан, богатыря своего прославленного!

Смуглый и широкоплечий Айдар на вороном коне появился и, Кара-Атажука увидя, громко захохотал.

— Эй, мальчик, — прокричал он ему, — домой скачи поскорей и, сидя у потухшего очага, с руки на руку холодную золу