Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

окна забраны ажурными стальными решетками, покрытыми зеленой краской. Во дворе росли цветы и торчала целая клумба с цветами. А в новеньком гараже с черепичной крышей стояла черная машина. И мы с отцом упали на колени напротив нового гаража. Упали коленями на бетонную площадку. Вдохнули запах спиртного, пропитавший Гу Хунбао с головы до ног. И отец, вдыхая запах спиртного, повинился перед Гу Хунбао и признался, что доносил в крема торий. Рассказал, как терзался совестью, как мучился виной, как давно хотел во всем признаться, как полтора десятка лет маялся, но так и не решился прийти.

— А нынешней ночью весь город спит, весь город снобродит, и у меня нынче в голове то темно, то светло, то светло, то темно, будто во сне, вот я и пришел.

Пришел во всем признаться.

Пришел попросить прощения.

Поколоти меня, если хочешь.

Выбрани, если хочешь.

Братец Хунбао, поколоти меня и выбрани, я заслужил.

Думал, тем все и кончится. Думал, придется выслушать от Гу Хунбао еще несколько насмешек, еще несколько упреков, тем все и кончится. К тому же мать Гу Хунбао вообще сожгли не по отцову доносу. В крематории без него дознались, что семья Гу устраивает тайные похороны. И катафалк остановился у ворот дома Гу, не успел отец добежать до крематория. Но он все равно сделал работу, пришел в крематорий. И дядя выдал ему в награду двести юаней. И потому отец решил зайти в дом Гу. Повиниться и покаяться. Но не думал, что Гу Хунбао, выслушав его исповедь, возьмет и посинеет лицом. Глаза его возьмут и выкатятся наружу. Он вдруг метнулся к гаражным воротам, схватил дубинку и занес ее над нашими головами.

Твою мать, Ли Тяньбао, так это ты.

Твою бабку, Ли Тяньбао, так это ты.

Ети твою прабабку. Полтора десятка лет прошло, а я той обиды ни как не забуду. Не думал, что ты такого дурака сваляешь, заявишься ко мне в сно бродную ночь и во всем признаешься.

Оказалось, голосок у Гу Хунбао тонкий, как у ба бы. Оказалось, мужчина с бабьим голоском, если его разозлить, становится будто током ударенный. Он прыгал и скакал на месте, размахивая дубинкой, и дубинка подпрыгивала вместе с ним и дрожала в свете фонарей. А дальше дело приняло совсем другой оборот. Точно испуганная лошадь, что несет седока в другую сторону. Когда Гу Хунбао выкрикнул первое ругательство, отец сделался похож на спящего в своей кровати, которого со всей силы треснули по щеке, хотел проснуться, но сон оказался таким крепким, что не дал ему проснуться. Но когда Гу Хунбао провизжал второе ругательство и бросился за дубинкой, отец вдруг вынырнул из сна. Вдруг вытаращил сонные глаза, до той поры прикрытые веками.

— Ох, что же со мной такое. — Так он крикнул и выдернул меня из-под дубинки, которую занес Гу Хунбао. Выдернул из-под дубинки и поспешно отшагнул назад. А потом выставил меня под дубинку, будто щит. — Братец Хунбао, ты что же, правда нас бить собрался. Меня бей, не страшно, но неужто у тебя на ребенка рука поднимется, на твоего племяша Няньняня. Давай. Бей, чего ты. Бей. Коли рука поднимется, до смерти его забей.

И отец толкал меня прямо под дубинку. И крепко держал за плечи, готовый чуть что спрятать за собой.

И я защитил его от дубинки Гу Хунбао. Малолет ством своим одолел Гу Хунбао с его дубинкой. Я страшно испугался. Растерялся. Струсил. Переполошился. Кожа на голове и на теле разом покрылась потом, пот ручьями стекал с лица. Но когда Гу Хунбао увидел, что отец толкает меня под дубинку, его дубинка застыла в воздухе. И весь он застыл. И в ту секунду отец его победил. Явью победил сон.

— Братец Хунбао, я сейчас с тобой во сне говорил. Чего во сне не наплетешь. Тебе самому часто случается выпить, а что по пьяни говорил, на трезвую голову разве скажешь. Даже в суде пьяные и снобродные слова не имеют силы. Пьяные и сно-броды — вроде помешанных, так разве можно верить словам сноброда. Разве можно верить моим словам.

И Гу Хунбао оцепенел. Оцепенел на том самом месте, где мы с отцом стояли на коленях. Занесенная над нашими головами дубинка обмякла и застыла в воздухе. Не знаю, о чем он думал. Может, о том, как любит напиться вдрабадан, а может, о том, как это странно — видеть сны, как странно — снобродить. Впился глазами в лицо отца. Впился глазами в мои глаза. Словно хотел понять, спит мой отец или все-таки не спит. Снобродит в сонном снобродстве или бдит недреманным бдением. Но как ни крути, а синева на его лице поблекла. Как ни крути, а лицо его тоже сделалось отупелым. И занесенная над нами дубинка мягко опустилась. Но мой отец боялся снова прогневать Гу Хунбао. Стоило дубинке обмякнуть, и он потащил меня прочь, за ворота. Быстрыми, быстрыми шагами. Словно хотел сбежать. Хотел удрать и сбежать.

— Как же меня угораздило заснуть, проснуться и снова заснуть. И снова заснобродить. Меня изб и ли, а я все равно заснул, все равно заснобродил, — говорил отец сам себе. Бормотал себе под нос. Быстро шагнул за ворота, обернулся и прокричал вышедшему следом хозяину: — Гу Хунбао, сноброда слушать нельзя, ты не бери в голову, что я там наболтал. Сейчас мать Ян Гуанчжу с восточного конца улицы пошла искать своего мужа, который полтора десятка лет как помер, утонула в протоке, и я понес ее труп домой. А как принес домой, возьми и скажи Ян Гуанчжу, будто и мать его погубил, и отца с бабкой.

Сам посуди, если б я погубил его мать и отца с бабкой, стал бы признаваться.

Посмотри на меня, под силу мне трех человек на тот свет отправить.

Слышал меня, Гу Хунбао, и не забудь, кто тебя относил на закорках домой, когда ты пьяным на улице валялся.

Ложись спать, Гу Хунбао. А что твою мать увезли в крематорий и сожгли, я здесь ни при чем, так и знай. Просто сам до сих пор гадаю, кто у нас на такое сподобился, а нынче заснобродил и впросонках себя оговорил.

Ступай домой. И не забудь, моя мать тоже хотела в земле лежать, да только я стукача испугался и отнес ее на закорках в крематорий.

Стоя посреди улицы, мой отец много всего наговорил Гу Хунбао. Стоя в воротах, Гу Хунбао растерянно слушал