Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

сноброжу, и немного расстроился. Фонари горели вполнакала Из пятна фонарного света я снова отступил в темноту и увидел, как семейство с коромыслом уходит дальше и дальше.

Зато одинокий силуэт становился ближе и ближе.

Еще ближе. И шаги его звучали знакомо, как слова, вычитанные из книги.

Как названия книг Янь Лянькэ, как имена книжных героев.

Это был мой отец.

Да, мой отец. Он возвращался от протоки на окраине города.

И чем ближе он подходил, тем меньше напоминал отца. Он так скрючился, что смахивал на бредущую по дороге мышь. А тяжелым дыханием походил на одолевшего дальний путь слона. Или на человека, который только что закончил тяжелую работу и еще не успел отдохнуть. Вся одежда на нем промокла. Майка слева на груди порвалась, из дыры свисал лоскут. На штанине тоже зияла прореха, и в свете фонаря я видел алую кровь на белой ноге. Маленькое круглое лицо сделалось белым и желтым. Бледным и желтым.

Его избили. Вроде избили. Вроде хорошо избили. Левый уголок рта опух и посинел, словно кровь оттуда сейчас хлынет наружу. Не может хлынуть наружу, вот и копится там, не находя выхода.

На окраине города мой отец совершил подвиг, достойный святого. Подобно Крестителю, он омывал лица снобродов водой из Западной протоки. Выкрикивал, вымывал из них сон. Бамбуковым шестом вытащил из протоки несколько стариков, которые по снободству своему решили топиться, а как прыгнули в воду и проснулись, топиться раздумали. Люди говорили, когда отец спас от снобродства и смерти всех молодых и старых снобродов у Западной протоки, он понес в деревню труп старухи из семьи Ян, которую спасти не сумел. Понес к восточным кварталам. Но по пути из восточных кварталов в середину города сделался таким, как я его увидел. Похожим на мышь. На ягненка. На цыпленка, напуганного собачьими или кошачьими зубами. На собаку, побитую случайным прохожим. Сделался больным. Искалеченным. Жалким и сонным. И уставшим до изнеможения. Словно он несколько десятилетий подряд без сна и отдыха возделывал землю. Несколько десятилетий подряд держал путь. Словно стоит только ему остановиться, и он уснет. Уснет и повалится наземь. Чтобы не повалиться наземь и не уснуть, он встал передо мной, похожий на вырытый из земли гнилой деревянный столбик, который много лет спал в земле, но теперь его вырыли, и он встал передо мной.

— Отец. Отец.

Я позвал его раз и другой. Позвал раз и другой, но отец не отозвался. Не отозвался, но стоял передо мной, похожий на гнилой деревянный столбик, который много лет лежал зарытый в земле. Стоял посреди улицы, словно посреди безлюдного и бескрайнего поля. Смотрел вроде на меня, а вроде и в сторону.

— Вот и поделом, кто просил брать грех на душу. Поделом, кто просил брать грех на душу.

Он вроде и мне говорил. А вроде и пустоте у меня за спиной. Бормотал себе под нос. Бурчал про себя. Пока говорил, на лице висела бледная желтоватая улыбка. Вымученная улыбка, неизвестно что означавшая. Улыбаясь, он скользнул глазами по Южной улице у меня за спиной.

— Няньнянь, ты ведь мой сын. А коли так, пойдем вместе отбивать людям земные поклоны. Пусть нас поколотят. Пусть обругают. Кто виноват, что семья Ли в долгу перед людьми. Кто виноват, что твой скотский дядя в долгу перед людьми.

Я видел белки полуприкрытых отцовых глаз. Похожие на два лоскута грязной белой холстины. А зрачки были как две капли разбавленной туши, упавшие на белые лоскуты. И тушь перестала быть черной. И лоскуты перестали быть белыми. Черное смешалось с белым, граница размылась. Так сразу и не поймешь, где зрачки, а где белки. И только приглядевшись, понимаешь, что белки испачкались. И только приглядевшись, понимаешь, что зрачки черные, желтые, серые и белые сразу. И черного разве что самую малость больше. Самую малость, ровно столько, чтобы различить, где зрачки, а где белки.

Я понял, что отец заснобродил.

Теперь и отец заснобродил.

Увидел, что лицом он точь-в-точь как деревянная доска или кирпич в городской стене. Может, никто его и не бил. Может, он заснобродил, споткнулся и упал, порвал майку со штанами, набил шишку. И шишка была никакой не страшной. Просто блестящий кровоподтек, с которым его лицо не так сильно походило на деревянную доску или кирпич в старой городской стене.

— Отец, ты чего. Выпей чаю, мама заварила. — И я протянул ему чашку с остатками остывшего чая.

Но он снобродил, он был во сне, всем существом погруженный в свои мысли. Махнул рукой и опрокинул чашку. Чай вылился на землю, на улицу. Будто нарочно выплеснул воду, которую я поднес ему умыться.

— Ты мой сын или не мой. Люди твоего отца в грош не ставят, и ты туда же.

Ростом я не удался, но другого отца тебе взять неоткуда.

На душе моей грех, но другого отца тебе взять неоткуда.

Идем. Вместе с отцом отобьешь людям земные поклоны.

Отец взял меня за руку и повел обходить дома в южных кварталах. Оказалось, все эти дома я уже обошел, когда разносил чай. Дом пятого дедушки. Дом шестого дядюшки. Дом тетушки У. Дом сестрицы Ню. У каждого дома отец стучал в ворота. Звал хозяина. Хозяин открывал и не верил своим глазам, потому что отец падал на колени и тянул меня за собой. Вскидывал голову, глядел хозяину в лицо. И пока тот соображал, что к чему, отец принимался плакать и умолять:

— Избей меня, пятый дедушка. Избей. Ли Тяньбао не человек, а скотина, избей меня как следует.

И пятый дедушка стоял на месте, не зная, что и думать.

У ворот пятого дедушки висела лампочка на полтора десятка ватт. Лила грязный и желтый свет. И лицо пятого дедушки было желтым и недоуменным.

— Что случилось. Что случилось.

Обомлевший и окаменевший, пятый дедушка хотел подойти и поднять отца с колен. Поднять меня с колен. Но остановился перед отцом, будто что вспомнил. Лицо его побелело. Упертые в отца там заострились и похолодели. Голос застуденел.

— Тяньбао, да что с тобой такое, в самом деле.

Отец поднял голову. Не поймешь, снобродит или нет. Голос звонкий, но с хрипотцой.

— Это я тогда донес в крематорий. Донес в крематорий, что тетушка в земле лежит, по моему доносу ее выкопали из могилы и сожгли.

Пятый дедушка остолбенел.

Пятый дедушка смотрел на моего отца, как смотрят на собаку, нажравшуюся человечины. Я стоял на коленях рядом с отцом, глядя снизу вверх