Перегрины. Правда за горизонтом - Василий Кленин

– Да не бойся! – верно понял страх кузнеца подросток. – Воды теперь навалом! И пить, и мыться можно! А хочешь – можешь просто на землю лить!

И Геммий, улыбнувшись, жадно впился растрескавшимися губами в край миски, проливая на бороду и грудь бесценную влагу. Вода была теплой, но такой пронзительно чистой и свежей, что казалась сладкой. Вытряхнув на язык последние капли, старик широким жестом утер рот волосатой рукой и отдал миску подростку. И только тут заметил, что спутанные рыжие вихры Клавдия неумело прикрывают здоровый такой, наливающийся вишневым соком синяк.

– Клавдий, мальчик. Это… Вегенций тебя ударил?

И погасли яркие краски, посерел новый мир, только что радовавший всех. Подросток в один миг словно одеревенел. Улыбка сползла с его лица, глаза уткнулись в землю, и сам он спешно отвернулся от мастерового, укрывая лицо грязными прядями.

Геммий вздохнул. Рабская доля тяжела; кто с самого начала не привыкнет к ее весу, тому жизнь сплошным ядом станет. До самого остатка. Да и остатка этого особо не жди. Коротка будет жизнь такого раба. Правда, Клавдий не всегда был рабом. По рассказам паренька, отец его. Там еще, в бесконечно далекой ныне Британии, он усердной службой добился свободы и стал вольноотпущенником. Знатный хозяин подарил ему вольную и родовое имя, которое теперь, как насмешку, носил мальчишка. Клавдию, вроде бы, повезло родиться свободным, но… как оказывается, от воли божьей не уйдешь. Прошли неудачные годы, и за отцовские долги был паренек продан в рабство. На галеру (на той же, где уже много лет плотничал и кузнечил Геммий) он попал в ту самую роковую ночь вместе с прочими невольниками. По юности и тщедушности грести наравне с прочими мальчонка не мог, и приписали его в судовую обслугу. Да только Вегенций решил, что Клавдий станет его личной обслугой.

– Домогался? – хмуро и понимающе спросил старик.

Подросток долгое время стоял, будто, застыв, но все-таки еле заметно кивнул.

– Дядя Геммий, – утерев кулаком нос, спросил он. – Разве господь не осуждает того, чтобы один мужчина ложился с другим?

– Ну, я-то в слове божьем не силен, парень. Ты такое лучше б у Петроса Сирийца спросил – тот и Евангелие читал, и про Моисеев всяких знает. Или Боция – я много раз на вёслах его истории слышал… Но , вроде бы, мне рассказывали, что бог христианский мужеложство не приветствует. Даже целые города спалил в пепел, где одни содомиты жили.

– Так почему же?! Ведь Вегенций с крестиком на груди ходит! Он же господу молится со всеми!

– Принято так у вельмож. Издревле пошло. У ромейцев, у хеллинов, да и у прочих многих.

Клавдий мешком осел на песок. Вся его долговязая фигура сложилась во что-то очень компактно малое.

– Ненавижу! – пробормотал он себе под нос. – Убил бы его!

Мальчишка со всей ненавистью ударил костлявым кулаком в податливый песок.

– Что ты говоришь такое, дурачок! – непритворно испугался Геммий. – Это же господа! И думать такое не смей!

– А что, выдашь? – из-под рыжих кудрей не глаза зыркнули, а просто стрелы ненависти в старика вылетели.

– Да ты что! – отшатнулся плотник от огня ненависти. – Ты ж мне как сын!

Клавдий снова уткнулся взглядом в долгожданную землю, что совсем перестала его радовать, и некоторое время смотрел на золотистый песок, медленно покачиваясь. Геммий тоже молчал в нерешительности. Что делать: пожалеть парня, приструнить или поддержать? От последней мысли старика в жар бросило.

Так он думал-думал и в итоге не сказал ничего. А измученный внутренней болью и гневом мальчишка вдруг резко вскочил и широкими шагами зашагал вдоль берега. Потом резко остановился и замер, словно не зная, что делать. Постоял – и зашагал обратно. У Геммия слегка потеплело на сердце. Возвращается постреленок, значит, одумался! Однако Клавдий просто забрал деревянную миску, которая лежала на бронзовой оковке носа галеры.

– Забыл, – не глядя на старика, пояснил подросток. – Ты отдыхай, дядя Геммий. А я пойду, пожалуй, отсюда.

И снова Клавдий пошел мерить ногами побережье острова. Такого прекрасного и долгожданного острова! Который всё равно не мог сделать людей счастливыми. Даже такого светлого паренька, как Клавдий. Вздохнув, Геммий пытался последовать совету юного раба, но что-то не выходило у него отдохнуть. То ли бревно носа вдруг стало жестким, то ли не выходил из сердца тяжелый разговор.

«Но что я сказал не так?» – мучил сам себя мастеровой и не находил ответа.

Всё сказал верно, всё по совести. Только чувствовал, что пареньку от этого не полегчало. И этот осадок отравил всю радость от обретения земли. «Эй! – старательно подбадривал себя он. – Глянь только вокруг! Еще вчера ты думал, что ромейцы с ландоудами привели всех к смерти. Довели до края Океана – осталось только перевалиться за него и сгинуть. Ты мучился от качки и жажды. И жить было противно, и умирать страшно. А сейчас отдыхаешь от всех трудов на земле, пьешь вволю, видишь перед собой прекраснейшую землю! Что еще надо для счастья?».

Споры даже с самим собой бывают утомительными. Особенно когда одна из сторон вооружена полным колчаном убедительных аргументов, сыплет ими, рвет тетиву спора без устали, а победившей себя не чувствует. Геммий сам не заметил, как заснул. Не помешали ни жесткое бревно, ни шум вокруг.

Зато посреди ночи вдруг проснулся. Нет, никто не разбудил, не погнал работать. В этот день даже господа настолько были счастливы, что не стали загружать работой рабов. Поэтому проснулся Геммий в полной тишине. Вокруг – и на борту «Тита», и на берегу – стихло всё. Разве что, кроме вечных волн, которые за время бесконечного путешествия вообще перестаешь слышать.

В этой-то тишине чуткое ухо Геммия различило легкие шаги. Такие знакомые. Луна на небе торчала почти полная, но, правда, периодически скрывалась за рваными облаками. Старик приоткрыл сонные глаза и увидел по левой стороне тонкую тень, приближающуюся к галере. Мгновение поколебавшись, она шагнула в пену накатившей волны, а потом, уцепившись руками за толстые тросы свисавшей с борта крупноячеистой сети, полезла наверх.

Геммий уже совершенно проснулся и изо всех сил вслушивался, силясь прорвать завесу тишины. Она, эта завеса, казалась непреодолимой.