Броуновское движение - Алексей Константинович Смирнов

ему написать письмо домой, перед расстрелом. И, ни на йоту не отступая от садизма, которому присягала на верность, отправила это письмо по назначению.

Так вот: прощальное письмо этого второго французского родственника Клод попросил перевести на русский язык мою супружницу - для местного музея первого родственника. Или что-то вроде того, если я вдруг перепутал. Короче говоря, письмо так и называлось: "Письмо перед расстрелом". Из самого настоящего концлагеря. Начиналось оно так:

"Дорогой дядя! Рад был получить твое письмо, я узнал, что у тебя болит палец. Желаю тебе скорейшего выздоровления, меня же только что известили, что расстреляют в полдень; сейчас три часа дня, а потому, как видишь, минуты мои сочтены."

Письмо было очень почтительное, без истерик. Смертник передавал приветы семье и посетителям кафе "У Жоржетты". Закончил словами: "Да здравствует Франция!"

Моя исправная переводчица явилась к Клоду и говорит:

- У его дяди палец болел, я не ошиблась?

- Да! Палец у него болел, видите ли!

Супружница моя погрустнела лицом и сказала, что даже прослезилась, когда переводила - такая выдержка, такой трагизм ситуации.

Клод всплеснул руками:

- А, уи! Вы что! Семья вздохнула с облегчением! он был тиран и деспот! И жена была очень счастлива.

Диспропорция

Неужели я об этом уже писал? Напишу еще.

Была история с одним колхозным человеком, который шел, наверное, сначала по большаку, а потом - по проселку, а может, наоборот - по большаку потом, а по проселку - сначала. Играл на гармошке, вел себя, как в фильме "Трактористы" или "Любовь земная". Но вышел с ним фильм "Судьба".

Зашел он в коровник. И вскорости пейзанки, прогуливавшиеся мимо на предмет венков и хороводов, услышали дикие, истошные вопли. Объятые трепетом, заглянули в тот самый коровник. И видят: этот самый первый парень на деревне, тракторный гармонист в картузе, подставил скамеечку, приладился к корове и затеял плодородие. Но корова, которая любила первых парней на деревне не меньше, чем пейзанки, вошла во вкус, сдала назад и приперла кавалера к бревенчатой стенке. И начала делать магические, вращательные пассы, чтобы скрасить дефект несоразмерности. Сломала ему ребра к дьяволу, горячая женщина.

Наверное, у них в деревенской библиотеке не было Золя. Там же все написано, что делать: позвать непосредственную Франсуазу, и та с девичьей невинностью и сноровкой все оформит, как положено. Да, еще бык нужен.

Око за око

Люди все-таки редкостные скоты. Когда создаешь им условия, думаешь: ну, слава богу, сейчас все будут довольны, атмосфера заблагоухает доброжелательностью, наступят мир и предупредительность. Однако нет. Чем гаже человеку, тем краше человек, тем достойнее он держится. И наоборот: чем лучше ему, тем он пакостнее.

Давеча прокатился я в троллейбусе номер 20. Хоть и старожил я в своих местах, но такого давненько не было. Меня превратили в почти надорванный чебурек. А из других уже даже капало. И никто не возмущался как-то уж слишком особенно. Раздавалось: "уберите руку", "вы на меня легли", "закрой пасть" - и не более. Обычные коммуникативные акты гордого человечества. И даже чувствовалась некая общность судьбы. Единение - принудительное, но легкое, как Божье бремя. По-братски собачились.

Мне, однако, по старой привычке к мрачному мировоззрению, припомнился совершенно противоположный случай. В свое время я и его засунул в одно художественное произведение, потому что мне показалось, что он там к месту, хотя теперь я в этом не уверен.

Короче говоря, дело было лет десять назад. Захожу я в метро. Еду на эскалаторе. Поздний вечер, почти ночь. Народу мало. Кругом чистота, покой и сияние. Умиротворение абсолютное, никакой толкотни, никакой отрыжки в лицо. И мне показалось: вот, стоит только создать людям нормальные условия - и они моментально сделаются людьми, а не свиньями. Вхожу в вагон. Полно свободных мест, сажусь. Раскрываю книжку, начинаю читать. Подъезжаю к следующей станции. Двери еще не разошлись, как вдруг подходит ко мне пассажир, сидевший напротив. Лет тридцати пяти - сорока, очень серьезный, аккуратно одетый. И говорит негромко:

- Когда вы вошли, вы наступили мне на ногу. Теперь я наступлю на вашу.

Сильно наступил и вышел в разверзшийся проем.

Так что я с тех пор никогда не забываю, какая я свинья, в глубинах моей самобытности. Вокруг - никого, простор, фантастика Ивана Ефремова. Новое человечество. И все-то мне мало, и все-то я ноги давлю, как будто девать их некуда. И даже копыт не жалею - ни юных чужих, розовеньких, раздвоенных; ни натруженных лошадиных, тоже чужих. Все давлю. Ни капли скученного троллейбусного братства.

Яблочная мануфактура

В том, что именно женщина дала мужчине яблоко, а не наоборот, таится глубокий разумный смысл. Поев яблока, мужчина набрался разных идей. Увидел, что наг; возбудился, наверное, ну и пошло-поехало. В кожаные одежды - и на выход. Правильное разделение труда. А если бы яблоко дал мужчина, то ни черта бы не вышло. Для примера приведу один случай.

Был такой дамский угодник системы мачо. Студент. Приехал он в колхоз, нашел себе даму, вскарабкался на нее и начал угодничать. Но дева лежала совершенно индифферентно. Он уж вспотел, а с ее стороны - полное безучастие к трудам. И, конечно, никакого встречного поршневого движения. Кавалер рассвирепел. Схватил со столика яблоко и сунул ей:

- На, хоть яблоко сожри! Чтоб не лежала так просто!

Ну, пожалуйста. Равнодушно сожрала. А он надрывался. Не берись не за свое дело.

В театре

Попал я в театр, в Александринку. На "Ревизора".

Вещь любопытная, но поставлена так себе. Лучше всего поставили бутерброд в буфете, я даже крикнул "Браво!" А представление не понравилась.

Во-первых, там все время орут и ходят на четвереньках. Во-вторых, там городничья жена беспричинно хватает Осипа за причинное место. А тот стоит в штанах и пальто нараспашку, а под пальто - волосатая грудь.

Еще меня удивило, что распоясавшийся Ревизор поворачивается к залу задом, а к кулисе - передом. И ссыт. Струя деликатно не обозначена, но сделан намек на пар. Я не особенный ретроград и ничего не имею против, чтобы поссать со сцены - да хоть в царскую ложу. Но я не вижу в этом нового прочтения "Ревизора". Городничий же вместо того, чтобы держать, как все нормальные люди, свечку, когда Ревизор оседлал его дочку, поднял его за ноги и стал качать, как насос.

И еще мне не понравился оркестр: молодые люди, занявшие ложу, которая ближе к сцене.