Сними очки, ботаничка - Анастасия Боровик

— Настойчивее?

— Ну да, и я…

— Испугалась?

Закусываю губу, встаю со скамейки и начинаю нервно ходить туда-сюда.

— Понимаешь, ты же смотрел всегда только на красивых. А если бы потом узнал, что я вот такая, с очками, красным носом… Ты бы разочаровался и, может, всем рассказал. Не знаю, может, и сейчас пойдёшь смеяться со всеми. Пусть будет так, уже неважно…

Он берет меня за руку и аккуратно усаживает обратно. Берёт моё лицо в свои ладони и говорит:

— Глупая ты. Я бы так не поступил.

— Я умная. Может, некрасивая, но умная, — прямо смотрю на него.

— Неа. Красивая и глупая, — смеётся он, и его взгляд скользит по моему лицу к губам.

И я понимаю, что он хочет меня поцеловать. Кто бы знал, что всё так закончится, даже не начавшись.

— Я теперь люблю другого... — говорю тихим голосом.

— И что, я совсем больше не нравлюсь? — смотрит на меня пристально, не отпуская моего лица.

— Нравишься. Как человек.

— Классненько, — он опускает руки.

— Так получилось. Просто он обратил внимание на меня настоящую, и с ним было так легко.

— Ну, может, если бы ты дала мне шанс узнать тебя, то поняла бы, что со мной тоже неплохо, — с раздражением произносит он.

— Но это ещё не всё, — мой голос снова дрожит. — Самое страшное — другое.

— Слушаю, Мирослава, — нарочито выделяя «слава» в конце, говорит он.

— Помнишь актрису, которая была с твоим папой?

— Ты опять? И что? — чувствую, как от милого мальчика не остаётся и следа.

— Это моя мама, — тихим, но чётким голосом говорю я, не отрывая от него взгляда.

Я приму всю ненависть на себя, решаю я. Не буду прятаться. Хоть дети и не отвечают за грехи родителей, в реальности это никого не волнует — страдает вся семья. Вспоминается, как в древности в некоторых странах, например в Корее периода Чосон, за предательство могли казнить весь род. Жестоко, но логика та же: вина ложится на всех.

Фомин смотрит на меня странно. В его глазах нет ненависти, даже злость уходит, все чувства будто стираются, оставляя лишь опустошённость.

— Митя, прости. Я не знала, это ужасно. И сегодня, когда я увидела их дома… — пытаюсь говорить быстрее, но запинаюсь, — я сказала, чтобы он ушёл, и чтобы она выбрала — он или я… Ты понимаешь, он совсем… хотел ремнём меня, а она… она даже не скрывает… Прости, прости, пожалуйста… Я так виновата… У тебя такая мама, она такая хорошая женщина… Я не знаю…

Я смотрю на его безразличный вид и снова рыдаю. Мне хочется встряхнуть его, умолять: «Скажи хоть что-нибудь, обзови нашу семью как угодно, выскажи свои чувства».

Парень притягивает меня к себе и крепко обнимает, так сильно, что все ребра сдавливает. Он сжимает мою куртку и другой рукой гладит меня по голове. Я чувствую его тёплое дыхание. Меня трясёт, я дёргаюсь в его объятиях.

— Успокойся. Это вообще не твоя вина. Ты тут ни при чём, чтобы извиняться. Я же говорю, что ты глупая, — его грудь вздрагивает в лёгком, печальном смешке.

— Что делать? Рассказать твоей маме? Или что? Я не знаю…

— Нет. Никому не надо ничего рассказывать, — отдаляется Митя.

— Но она же сможет уйти. Он бьёт её? А тебя? Он собирался меня ударить, — голос мой предательски дрожит.

Митя смотрит на меня, и мне кажется, в его глазах блестит сочувствие и какое-то странное понимание.

Я спрашиваю: — Ты не хочешь об этом говорить? Может, ты его любишь, как я маму, и не хочешь, чтобы они расстались? Тогда я пойму, конечно…

— Мирослава, о чём говорить? Об отце? Дай подумаю. Ну, наверное, я не могу сказать своей матери, что он ходит налево. И давно. К примеру, в последний раз, когда мы ездили на море без неё, он снял себе телку и спал с ней в соседнем номере, а я всё это слышал. Как ты думаешь, после этого можно к нему что-то испытывать? Любовь?

Меня перекорёживает от таких подробностей, хочется уточнить ещё раз, что там его папа делал, но я продолжаю молчать.

— Нет уж, любви там нет. Я люблю только свою маму. Чудесную, прекрасную женщину, добрую и отзывчивую. Но я, Мирослава, — он смотрит на меня строго, — не могу ей сказать про отца. Мне вдалбливали годами, что я — продолжатель дела отца, что я от него завишу, как и она. И я не могу, понимаешь ты это, не могу лезть в их семью…

В их семью? Даже он не считает себя её частью. Митя говорит с таким сильным эмоциональным всплеском, что до меня наконец доходит, как тяжело ему было все эти годы. Он же не мог обсуждать это ни с кем. Если я хожу сама не своя всего неделю, то он живёт с этим годами. С ответственностью, с желанием защитить любимого человека и при этом не стать предателем по отношению к отцу.

Я обнимаю его в ответ и крепко прижимаю к себе. Глажу его по голове.

— Мне очень жаль. Но ты не такой, как он. Не будь таким. Ты можешь выбирать свой путь и не зависеть от него. Хоть в этом не уступай ему.

— Не могу. Не факт, что я выдержу этот путь, — признаётся Митя в своих страхах. — Я не знаю, сильный я или слабый. И не знаю, готов ли я это проверять. Пойти против него — значит лишиться всего. Поддержки, денег, связей. Я не знаю, Мира, смогу ли я сам.

Такая честность обезоруживает. Если бы тут была Соня, она бы сказала, что Митя слишком по-взрослому думает для своих лет. Он не живёт сегодняшним днём, он живёт будущим. И, если разобраться, я тоже не уйду из дома, не пойду пробивать жизнь кулаками, выбивая кирпичную стену к успеху.

Значит, мы можем жить с этой историей, доходит до меня. Потому что она болезненная, но она не наша. И в подтверждение моих мыслей Митя добавляет:

— Это не наш проступок, Мира. Не мы виноваты в том, что они сделали такой выбор. У нас своя жизнь. И лучше учиться на