Рэм - Микита Франко

только правой стороной рта — и потрепал по волосам.

— Ладно. Тогда завтра вечером начнём. А щас — иди отдыхай.

И Рэм пошёл отдыхать. Стало немного лучше, чем было до. Совсем чуть-чуть.

Мама, получается, была права?

Глава 17

Подвал уже третий день полнился звуками и запахи: сегодня отец неспешно строгал заготовку, Рэм сосредоточенно шлифовал край будущего грифа. Всё вокруг пропахло древесной стружкой, и пыльная сырость перестала ассоциироваться у Рэмом с этим местом. И вообще — почему-то становилось уютно, хотя кое-что оставалось, как в фильмах ужасов: например, их тени. При каждом движении они плясали в свете лампы, подвешенной на провисшем проводе.

— Ровнее дави, — бурчал отец, не поднимая головы. — А то потом струны натянешь, а у тебя гриф перекосит.

Рэм кивнул, крепче взял шлифовальный брусок и продолжил. Руки ныли от напряжения, но это была усталость, которую он решил терпеть. Каждый новый шаг в работе — как маленькое подтверждение, что он может не только разрушать, но и создавать.

Даже если криво.

— Ну что, похоже на гитару? — вдруг спросил отец, немного отстранившись, чтобы оглядеть заготовку.

— Уже больше, чем вчера, — ответил Рэм с улыбкой, размазывая по лицу пыль от дерева.

— Ты главное не спеши. Хочешь как лучше, так делай нормально, а не тяп-ляп, — сказал отец, откладывая рубанок.

— А ты для кого раньше гитары делал?

— Гитары, — хмыкнул отец, как будто передразнивая. — Не гитары, а гитару. Одну. Для Серёжи.

— Синцова что ли? — уточнил Рэм, чувствуя, как меняется в тоне. Голос дал дрожащую слабину.

— Какого ж ещё.

— Которая в гостиной висит?

— А? — переспросил отец, а потом нахмурился — видно, вспоминая. — Да, наверное.

— Я на ней играл.

— И как она?

— Хорошая.

Рэм наклонился, сдул мелкие опилки с поверхности будущего корпуса. А когда выпрямился, опираясь на верстак, осторожно спросил, пытаясь придать голосу легкость: — Вы с первого класса дружили?

Отец задумался, провел рубанком по дереву, и лениво ответил:

— Не, не с первого. Со средней школы, наверное. Лет с двенадцати. Серёжа тогда уже… Ну, знаешь, такой: всё на себя тянул. Вокруг него все крутились.

— А ты? — быстро спросил Рэм.

Отец приостановился, переворачивая доску, чтобы снова пройтись рубанком.

— А я… — он усмехнулся, вспоминая. — Был не из тех, кто крутится. Скорее из тех, кто держится рядом и смотрел на это со стороны.

Рэм снова начал шлифовать гриф, но пальцы дрожали от волнения, и получалось неровно.

— А вы потом… всегда поддерживали связь? — спросил он как можно небрежнее.

Отец фыркнул, поставил рубанок и взял в руки напильник.

— Ну, поначалу — да. Потом жизнь пошла. У него бизнес, семья, дети. У меня вы вот. Но общаемся, как видишь.

Рэм отложил шлифовку, уткнулся взглядом в верстак. Спросил после паузы:

— А давно ты ему гитару сделал?

— Да лет двадцать назад, — отец остановился, чуть прищурился: — А чего ты так подробно спрашиваешь? — в голосе появились нотки подозрительности.

— Просто интересно, — быстро ответил Рэм, отворачиваясь к грифу. — Это же… ну, круто. Ты тоже, получается, другу гитару вырезал. Как я.

Отец посмотрел на него, словно в попытке понять, степень искренности, а потом сказал:

— Ладно, пойду матери помогу. Скоро вернусь.

Он направился к выходу, оставляя Рэма одного в тишине подвала.

Макар попытался сосредоточиться на грифе, выравнивая края. Чтобы не думать о разговоре (какая ему вообще разница, как и когда они дружили?) начал представлять, как зазвучит гитара, как струны натянутся под пальцами. Может быть, Француз её и не примет, но важно, что он хотя бы попробует.

За спиной раздался тихий шорох. Рэм не придал ему значения, думая, что вернулся отец, но шорох повторился, превращаясь в шаги — не такие, как у бати.

Макар резко обернулся, выцепил в полумраке силуэт Елисея. Тот глянул на него из темноты блестящими глазами и шепотом проговорил: — Макар.

У Рэма от этого шепота зашевелились волосы на затылке. Момент почти интимный, но рядом с Елисеем — да ещё спустя пять дней, как они не общались, — ощущался совершенно иначе. Жутко. Захотелось отойти подальше и начать оправдываться.

Тон Елисея как раз требовал оправданий.

— Совсем куда-то пропал, — сказал он, спускаясь к Рэму по лестнице. — Я звонил тебе домой, но тебя там всегда нет.

— Я просто много времени провожу здесь, — ответил Рэм, медленно разворачиваясь к станку. — Ты, наверное, попадал в такие моменты.

Это почти правда. Один раз Макар намеренно проигнорировал звонок, попросив маму сказать, что его нет дома, но в остальных случаях — работал над гитарой.

Елисей с явной брезгливостью обвёл взглядом его рабочее место, провел пальцем по вырезанной по отцовскому шаблону доске, а затем помусолил пальцы друг о друга, как бы смахивая невидимую пыль. Спросил, поворачиваясь к Рэму: — И что делаешь тут?

— Гитару, — с некоторым возмущением в тоне ответил он. — Видно же.

Ну, правда видно: всё по форме вырезано, подготовлено, осталось только склеить. Синцов оценивающе посмотрел теперь уже на заготовки, и снов спросил: — А зачем?

— У Француза гитара в гараже сгорела. Любимая, — хмуро сообщил Рэм, берясь за рубанок. — Хочу заменить.

— А потом споёшь ему песню про дворнягу?

— Чего? — Рэм нахмурился. Какая-то фиксация на дворнягах.

Елисей пояснил:

— Ну, песня, которая ассоциируется с ним, — он сделал шаг назад, оглядывая кладовки, и принялся напевать: — Висит на заборе, колышется ветром, колышется ве-е-етром бумажный листок, — вернувшись к станку, снова глянул на Рэма: в полумраке его лицо было освещено только наполовину. — Пропала собака, пропала соба-а-ака… Пропала собака по кличке Дружок.

Рэм чутко уловил, что это песня не про Француза, а про него. Он же в этом мастер — подбирать песни. Он и свою роль рядом с Елисеем прекрасно понимал. Мотив — не очень, но сама роль была кристально ясна.

Он очень занятный, он очень занятный,

Совсем еще глупый доверчивый пёс.

Макар оборвал его пение:

— Нет, эту не буду, — прохладно сказал он. — Она у меня с Французом не ассоциируется.

— А какая с ним ассоциируется? — спросил он, отступив на шаг, чтобы опереться лопатками о стену. — У тебя же в голове для каждого свой плейлист.

Рэм стиснул рубанок, чувствуя, как перестаёт справляться с ситуацией.

— Да перестань ты, — жалобно буркнул он, опуская взгляд на заготовку. — Я просто делаю гитару. Всё.

Елисей, выдержав паузу, сообщил:

— Папа про тебя спрашивал.

Рэм замер. Пальцы разжались, и рубанок с глухим стуком упал на верстак.

— Что? — прошептал он, медленно поворачивая голову.

— Почему не заходишь.

— Серьёзно?

Елисей пожал плечами, будто это ничего не значило.

— Ну да.