Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

денег. Жена была скуповата, кормить — кормила, заказывала ему у портного необходимый минимум одежды, но на личные расходы у неё очень непросто было что-то выпросить, приходилось долго и нудно отчитываться: на что, зачем, почему... Если она считала, что трата необоснованная, могла после всех мучительных и унизительных объяснений и отказать. Поэтому на свои «хотелки» отцу приходилось зарабатывать самому, дабы лишний раз не позориться и не подвергаться доскональнейшему и придирчивому допросу. Он завидовал своим заказчикам, чьи жёны были щедры и не занудны. Желаний было много, а заработка не на все из них хватало, поэтому, если батюшке чего-нибудь хотелось, ему приходилось, сцепив зубы, браться за портреты.

— Что за удовольствие — писать эти самодовольные, напыщенные рожи! — морщился он. — Если красивое лицо попадётся — ещё куда ни шло, даже приятно бывает над ним работать. Но большинство желающих запечатлеть свою «красу неземную» — такие уроды, что в кошмарах потом сниться будут.

Уродами он с присущей ему склонностью к преувеличению называл всего лишь обладателей заурядных лиц. Сына он считал своим «шедевром». Маленького Тьедрига он тискал и целовал, щипал за щёчки и приговаривал:

— Ты — моё лучшее произведение!

Батюшка был в целом ласковым, но нервным, Тьедриг подспудно чувствовал его поверхностность, отцовские комплименты его внешности сперва ему льстили, но потом наскучили. Батюшка ценил внешнюю сторону жизни: красоту лиц и тел, богатство и роскошь, общественное положение. Книг он читал мало, да и то — всякий вздор. А Тьедриг с детства по-настоящему любил чтение и был записан в городскую библиотеку. Там был раздел «Лучшее», в него книги отбирались с особой тщательностью. В нём Тьедриг чаще всего и «пасся», удовлетворяя свою потребность в приобщении к золотому фонду литературы, потому что дома книг было очень мало, а стоящих в эту подборку всего две или три совершенно случайно затесались, так как выбирал их батюшка по своему вкусу, а вкус у него был, мягко говоря, слабо развитый. Он прельщался внешними красотами, а подлинных и ценных глубин мысли не понимал. У супруги имелось неплохое домашнее собрание книг, но едва ли она все их читала — приобретала скорее ради видимости, для создания впечатления своей начитанности и образованности.

Получив своё первое жалованье на должности клерка, Тьедриг всё его спустил на книги. Батюшка не оценил тяги сына к чтению, он считал, что лучше бы тот приоделся понаряднее. Мачеха только хмыкнула, но не выразила ни осуждения, ни одобрения. Она считала, что свои заработанные деньги пасынок волен тратить как хочет, лишь бы у неё на свои прихоти не просил. Она его кормила и одевала, как и мужа, считая это достаточным. А если тому хотелось чего-то сверх этого — пусть сам зарабатывает. У неё были накопления, но никто не знал их размера. Когда родилась дочка, мачеха сказала, что обеспечит её отдельным жильём, а всего остального та должна будет добиться сама.

На следующее утро после разрыва с женой Тьедриг, как всегда, явился в свою контору. Состояние у него было пришибленное, горестное, заторможенное, он был более неуклюжим, чем обычно — опрокинул чернильницу и заляпал манжеты рубашки. За испорченное сукно на столе, конечно, вычтут из его жалованья... Запасной одежды на рабочем месте он не держал, а значит, придётся в таком виде позориться весь день.

К его неприятному удивлению, коллеги уже знали, что жена его выгнала: на том приёме среди гостей были какие-то их знакомые или знакомые знакомых. А слухи, разговоры и пересуды распространяются быстро. На Тьедрига поглядывали косо, но не в сочувственном ключе, а с чуть брезгливым любопытством, как на некое неприглядное и постыдное явление. Ну конечно, они-то сами безупречны, один он — вот такое недоразумение, случайно затесавшееся в их прекрасный коллектив. Но случись такое с кем-то из них самих — и будет то же самое. Клубок змей, каждая из которых не жалит остальных лишь до поры. Да ещё эти пятна от чернил, на которые все пялились... Как будто они — обязательный атрибут изгнанного непутёвого мужа. За своей спиной он слышал шушуканье, морщился, но старался не обращать внимания. Но когда во время обеденного перерыва кто-то из сотрудников отдела начал его передразнивать, подражая его неуклюжести, он стиснул кулаки, заскрежетал зубами и... залепил насмешнику пощёчину.

Такое с ним творилось впервые. Над ним и раньше посмеивались, но добродушно; он улыбался, терпел и молчал, зная своё место. А теперь насмешка была злой, издевательской, горько и болезненно засела у него под сердцем, как зазубренный клинок. Все были удивлены: этот неловкий тихоня Тьедриг впервые ответил! Показал зубы. Надо же, оказывается, они у него есть! Насмешник заехал ему в глаз, их обоих вызвали к начальнице. Оба получили по выговору за ненадлежащее поведение.

Весь остаток рабочего дня нутро Тьедрига горело горечью и негодованием. Это место опостылело ему, ему были противны эти насмешливые, чёрствые лица, которые жили по принципу «дай пинка шатающемуся». В конце дня он вошёл в кабинет начальницы и положил на стол заявление об уходе по собственному желанию.

— Голубчик! — снисходительно-мягко проговорила она. — Ну что ты, право, так разнервничался! Всё это пустяки, скоро все об этом забудут. Не стоит из-за какой-то глупой ссоры бросаться такими необдуманными решениями. Такое хорошее место тебе вряд ли удастся найти.

«Хорошее место»! Она, вероятно, издевалась? Место было хуже некуда: каждый день — горы нудной и пустой, однообразно-одуряющей и непочётной работы, за которую платили гроши, да ещё и насмешки коллег терпеть приходилось. Тьедриг глуховатым, негромким, но отчётливым голосом сказал:

— Сударыня, я хотел бы уволиться. Это обдуманное решение.

— Но куда же ты пойдёшь? — удивилась та. — Супруга, как мне известно, тебя выгнала... Не станешь же ты сидеть на шее у родителей!

— Я что-нибудь подыщу, — сказал он. — Нахлебником я никому не буду.

— Ну, как знаешь, — пожала плечами начальница. — В твоём положении я бы держалась за твоё нынешнее место руками и зубами, а ты такой прекрасной стабильной службой разбрасываешься.

Ну, если считать каждодневно абсолютно одинаковую, отупляющую и унылую работу с безнадёжным отсутствием перспектив повышения стабильностью, то — безусловно, да, это была самая стабильная на свете служба. «Госпожа начальница, засунь себе это место... в одно место!» — впервые в жизни захотелось Тьедригу грубо сказать. Но он, конечно, не сказал так, воспитанность взяла верх. Он взял подписанное заявление и пошёл к столу, где велись записи о приёмах и