Броуновское движение - Алексей Константинович Смирнов

нашли карандашный портрет работы Сомова, датированный 1900 годом. Тот, вроде как, был вхож в наш дом, а может быть - наоборот, его навещали. Теперь портрет, на свет извлеченный, висит на стене. Две девчонки на нем, в кружевных платьях, с бантами.

Наган

Ассоциативная цепочка, возникшая при ночном просмотре фильма "Банды Нью-Йорка" (так и не досмотрел), привела меня к образу револьвера системы "Кольт", а вслед за ним - к нагану Чапаева, который лежит в Артиллерийском музее.

Я вспомнил вдруг, что в детстве болезненно интересовался револьверами. Настолько, что даже специально ходил в этот музей, совершенно меня не интересовавший с познавательно-исторической точки зрения; все, в чем я нуждался, это созерцание револьвера. Потом я купил там книжку с фотографией этого нагана и часто его срисовывал.

Позднее, когда я учился у доктора Щеглова, тот объяснил мне, что такой интерес, сохраняясь в зрелости и плавно выливающийся в милицейскую карьеру, имеет фаллическую подоплеку. Озабоченность протяженностью гениталии порождает желание обзаводиться дубинками и огнестрельным оружием. Он еще много чего любопытного рассказывал - например, про баню, где каждый украдкой смотрит, не короче ли его гениталия, чем у других. А человек, учил Щеглов, устроен так хитро, что угол зрения, под которым он знакомится с обвисшей гениталией, всегда искажает объективную реальность, наполняя ее субъективной неполноценностью. Всегда-то мерещится, будто у соседа длиннее.

Ну, чего не знаю, того не знаю. Но в моем интересе к револьверам, если вернуться к чему попроще, явно было что-то странное. Сейчас я пытаюсь восстановить свои мысли: что я хотел ими делать - грозить? стрелять? целиться? Наверное, да, и это тоже, но я ловлю себя на некой расплывчатой, иррациональной симпатии, которую только и остается объяснять щегловскими версиями.

Но вот что странно: меня совсем не возбуждали пистолеты. Я как-то не доверял им, считал неполноценным оружием. Почему для меня был так важен именно барабан? Нет, я не верю, не смею поверить, что мои ассоциации заходили так далеко и захватывали другие важные анатомические подробности.

К тому же я находил изъяны даже в нагане Чапаева. Чем-то он меня не устраивал - не то формой рукоятки, не то здоровенной мушкой. Набоков бы мне улыбнулся успокоительно; он посоветовал бы выгнать фрейдистов из головы к чертовой матери и продолжать смотреть на дело с эстетической точки зрения.

ФашЫсты

Объевшись за майские праздники военным кино, я вдруг подумал, что на нас, если верить кинематографу, всегда нападали ФашЫсты.

Последнюю крупную войну я не трогаю. С ней все ясно.

Но вот и в 1812 году были ФашЫсты. И даже восстание Пугачева подавили ФашЫсты. И белогвардейцы были ФашЫсты. И татаро-монголы, разумеется. И рыцари на Чудском озере - те вообще были чуть ли не самые первые ФашЫсты.

Ивана Сусанина, как все отлично знают, растерзала ФашЫстская Гадина.

Бывают, конечно, исключения; я не стану так уж уверенно утверждать, что в "Войне и мире" Бондарчука французы - ФашЫсты. Но от общего настроения никуда не денешься. Я почему-то не видел чтобы в штатовских фильмах про войну, скажем, Севера и Юга, или про индейцев, если только это не продукция студии ДЕФА, в каких-то других исторических лентах, или в китайских фильмах, или еще в каких западно-восточных, которые мне попадались ("Ран" Куросавы, например), противник оказывался ФашЫстом, хотя его и там не слишком жалуют. На войне, как на войне, дело неприятное, но житейское. Я, понятно, не касаюсь Джеймса Бонда, это другая статья.

Тенденция плавно перетекает в детские сказки, где, наконец, проявляется в полную силу. Здесь и "Илья Муромец", и, конечно, "Финист Ясный Сокол", классический образчик жанра, где про главного ФашЫста залихватские старушки, на которых нападать - смертный грех, распевают песню:

"Картаус, Картаус,

Где ты взял рыжий ус?

И еще есть вопрос:

Где ты взял длинный нос?"

Девятый Вал

Я тут подумал, что многие нынешние никогда не видели очередей за пивом и водкой. Мало того, что не видели - даже в них не стояли.

Вас здесь не стояло, друзья.

А ведь это была школа выживания, национальный экстрим. Я очень хорошо помню один пивной ларек из Сосновой Поляны, у самой городской черты. Каждый день, ровно в 8.30 утра, я проезжал мимо этого ларька в электричке, направляясь на работу в петергофскую поликлинику. И каждый день, зимой в том числе, я видел, что возле ларька, в разбавленных сумерках декабрьского утра, прохаживается один и тот же, как я до сих пор убежден, человек в скромном, недорогом пальто и меховой шапке. Лет шестидесяти, судя по резвости перетаптывания. Ларек открывался, в лучшем случае, в десять-одиннадцать, а часто не открывался вообще. И этот страж там стоял всегда - не каком-нибудь сартровском одиночестве, но следуя великому пивному Дао.

"Большая и маленькая с подогревом и повтором" - такого уже не услышишь. Мой друг, например, пока ему наливали Большую, всегда успевал чинно, но быстро, выпить Маленькую, которую брал первой: затравочка. И разные вещи случались в этих очередях. К одному человеку (этого я не видел, мне пересказывали), пристал какой-то нервный субъект с вопросом "Который час?" Как будто это хоть сколько-нибудь важно. Тот молчал, но заполошный и суетливый надоедала не отставал, пока его не вразумил Стоявший Через Одного: "Ну что ты прилип к человеку? не видишь, что у него фуфырь портвея прививается?"

А был еще случай, мелкий эпизод, который стоил всех сентиментальных многосерийных мелодрам, и это я уже сам видел: дружинники вывели из очереди усатого, пузатого господина, который уже отстоял свое, наполнил пивом четыре трехлитровые банки, и встал опять, и стоя, пил прямо из банки, из каждой по очереди, и продолжал стоять, но его изъяли из обращения и увели.

Водочные очереди горбачевских времен были гораздо живее и суетнее, в них не было пивного олимпийского буддизма. Однажды меня попросили купить две бутылки для дачного счастья, и я долго разыскивал, где бы их взять; наконец, нашел. Войти в магазин было невозможно, желающие слиплись в огромную серную пробку. Так что в итоге многих своих, имеющих протекцию с рекомендательными письмами, стали передавать по воздуху, по головам, и все они плыли, подобные белоснежным бригантинам и корветам, с пиратским нецензурным воем. Я посмел возмутиться этой уличной айвазовщиной; ко мне прикипел огромный красный детина в белой рубашке, расстегнутой до пупа; он отчаянно захрипел мне в лицо: "да я тебя сейчас на хер из очереди выну", и стал, действительно выдергивать, уже просто