Броуновское движение - Алексей Константинович Смирнов

с удовольствием узнал, что у нас с дельфинами разные мозги. Мы засыпаем и не контролируем себя, или наоборот: не контролируем себя и засыпаем. И спим в любом случае совершенно распущенно. А дельфины себя всегда контролируют и никогда не засыпают окончательно.

В конце лекции по рядам пошел торговец воздушными шариками по восемьдесят рублей: дельфинам на овес, разумеется.

Потом объявили львицу Варю. Несчастная звериная стихия уже давно ревела за кулисами, не кормленная весь день, и была готова исполнить все, что от нее потребуют. Что и потребовали. Что и исполнила на-ура.

С дельфинами вышло вот что: не вполне натуральным голосом ведущая объявила, что они, оказываются, умеют рисовать. Беднягам сунули в рот кисточки с разными красками, и те поочередно создали полотно. Я, между прочим, встречал такое и в людском исполнении: деталей не разобрал, далеко было, но что-то там присутствовало от импрессионизма, однако не без кубизма. А дальше ведущая объявила аукцион: кто хочет эту картину получить, пусть называет цену. При стартовой в пятьдесят рублей. И картина ушла за четыре тысячи - на овес, конечно.

- Ну-ка, поблагодарим наших артистов!

Но по-настоящему благодарны были истинные артисты, скромно и неприметно дрессировавшие художников рыбой. Ведущая проговорилась: в сутки дельфин съедает десять кило рыбы, потому что сам не рыба, так вот за все представление им явно не дали десяти килограммов. Я понимаю, что сразу нельзя, но там и кило не было.

Картину выиграла женщина Таня с двумя сыновьями, которые громко сказали, что их зовут Джи-Пи и Микки.

Чтобы окончательно пустить молодых людей по миру, им подарили конверт с приглашением на презентацию круиза (подробности внутри, сказали). Маме, женщине взрослой, конечно, положено знать эти подробности и в конверт не заглядывать.

Я хотел на прощание погладить кита Михея, но как-то не сложилось. Мне просить не захотелось, я заглянул ведущей в глаза и решил не просить ни о чем.

Ниспадающее Мобилло

У меня появилось красненькое Мобилло.

Оно требует к себе бережного отношения и допускает игры. Все вместе, в сочетании с его ношением на поясе, порождает некоторую нескромность.

Мне как-то неловко прицепить его и шагать при такой откровенной раскраске.

Да и жена, поджимая в ревнивом сомнении губы, говорит: не бери его с собой на пляж. Оно там мало того, что привлечет хищное внимание, но и начнет трезвонить топологически, как истинное красненькое Мобилло.

В общем, что-то такое болтается.

Это, конечно, не милицейская дубинка и не пистолет, но все-таки Мобилло, а не какое-нибудь умрилло.

В минуты особенно интимных отношений с Мобилло я расстегиваю ему чехольчик и вынимаю нечто хрупкое, беззащитное перед агрессивной средой. Повесить красненькое Мобилло и ни разу не вынуть его на людях - это выше моих сил.

Мне раньше оно и не нужно было, пока не прочувствовал.

Магический круг

Что-то ныне творится на Валааме?

Я мало где бывал, но иногда вдруг припомнится то какая ненужная улица при гостинице Дэйз-Инн, то ржавая бочка с водой на польской границе. Как-то они там, думаю? Небось, ничего. Вот и Валаам - замкнулся ли он в себе, как ему и положено, или продолжает развязные связи с обывателями?

Ведь Валаам образца восьмидесятых, скажем, годов, привлекал не своей святостью, а, напротив, узаконенным разгулом и распоясанностью. Туда обычно и плавали не монастыри смотреть, а предаваться пароходному и береговому бесовству. А бляди, вопреки суровому морскому закону, были, по-моему, даже зачислены в команду, навсегда, и даже имелись там, думаю, пустовавшие героические люльки, память о мореплавательницах, погибших от дурных болезней. Поплачь о них, пока ты живой.

Валаамским водоплаванием меня премировали родители за то, что я живым вернулся с морских сборов, где, Бог миловал, не поплавал, и вот теперь мне давалась такая возможность, под присмотром Бога же, к которому приближался наш теплоход. Очумевший, не получивший от мамы и жены позволения выпить, я дремал где-то близ машинного отделения и плохо понимал, куда и зачем плыву.

А на Божьем судне кипела жизнь. Морские женщины не таились и подсаживались к нам откровенно - это было позднее, когда мы проследовали в видеозал. В зале, дабы приблизиться к мистике монастырей, нам показали "Американского Оборотня в Лондоне" и "Греческую смАковницу". 1989 год плыл себе и не тонул, и фильмы эти не тонули вместе с ним. Потом раздались крики, удары и прочее. Происходило то, за чем и поплыл теплоход.

Имея в душе Оборотня под смАковницей, которая и так его, и сяк, мы выгрузились; первым, что я запомнил на всю жизнь, были тучи июльских слепней величиной с кулак. И мне стало ясно, что незримые силы, уберегшие монастыри от краснознаменных дьяволов, продолжают свое отпугивательное дело: нас не пускают, нас гонят из-под Покрова.

Весь этот гогот, спровоцированный покупкой нигде не продававшейся водяры; все эти дикие нырки в болотную тину солдатиком и гениталитетом; все эти фантики да огрызки, все оголтелое экскурсионное бесовство ничуть не вредило мудрым монастырским стенам и их обитателям. Жители острова очертили магический круг, и ни одна сатана не посягнула на центр окружности.

Нас пытались вразумить. Милосердно гудели колокола. Благообразный мужчина, пораженный красной волчанкой, самозабвенно рассказывал нам про красоты и знамения. Я почти внял его речам и подошел к ужасному обрыву, усыпанному скользкой листвой. Сатана приступил: прыгни, но не он отступил, а я - не искушай! Терпеть не могу высоты потому что. Но красотой насладился и наслаждался бы дальше, когда бы не волшебные слепни, не могшие простить мне просмотра Оборотня перед святыми местами, да и желания выпить - тоже.

...Верится мне, что сделалось там, как встарь: бьют птицу, рыбу, зверя; врачуют лихого человека, торгуют спичками и солью. С высочайшего попущения - сигаретами и водярой. А бесы сгинули, обожженные магическим кругом. Веруют и трепещут.

Большой Стадион Возмужания

Где познакомиться с запретными явлениями жизни, когда ты еще слишком мал, чтобы пойти и протянуть руку для ответного пожатия?

Мы знакомились с ними на Большом Стадионе, который пролегал между моим прежним домом и детским садиком, куда я ходил.

Вообще, стадион был спортивный, и там иногда наблюдался спорт. Но ближе к вечеру, в тенях и кустах, прилегавших к изуродованной ограде нашего садика; в те часы, когда трудовой будень уже заканчивался, а мамы и папы еще не приходили за нами, на стадионе наблюдалось другое, сугубо локальное мероприятие в структуре малой спартакиады одного народа. Ну, двух или трех максимум. В этих