Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

– Кенелм! – воскликнула леди Чиллингли с волнением, которое она вообще обнаруживала очень редко. – Сейчас же убери прочь эту мокрую гадость! Положи удочку и слушай, что говорит тебе отец. Твое странное поведение внушает нам серьезное беспокойство.

Кенелм снял форель с крючка, положил ее в корзинку и, подняв на отца свои большие глаза, сказал:

– Что же в моем, поведении вызывает ваше неудовольствие?

– Не неудовольствие, Кенелм, – ласково поправил его сэр Питер, – а, именно беспокойство: твоя мать выразилась совершенно точно. Видишь ли, дорогой мой, я хочу, чтобы ты отличился в какой-либо области. Ты можешь быть представителем графства, как твои предки. Я ожидал вчерашнего празднества, как прекрасного случая представить тебя твоим будущим избирателям. Ораторское дарование очень ценится в свободной стране – почему бы тебе не быть оратором? Демосфен говорит: дикция, дикция и дикция составляет ораторское искусство. А ты говоришь ясно, изящно, классически просто.

– Извини, дорогой отец! Демосфен говорит не о манере произнесения речи или выступлении в обычном смысле этого слова, а об актерском выступлении υποκρισία[33], об искусстве произносить притворные речи, отсюда происходит у нас слово «лицемерие»[34]. Лицемерие, лицемерие и лицемерие! Вот, по мнению Демосфена, три тайны искусства оратора. Неужели ты хочешь, чтобы я стал трижды лицемером?

– Кенелм, мне стыдно за тебя. Ты прекрасно знаешь, что только посредством метафоры можно придать слову великого афинянина такой смысл. Но если согласиться с тобой в том, что искусство оратора означает не произнесение речи, а выступление, то есть исполнение роли, мне станет понятным, почему твой ораторский дебют не был успешен. Ты произнес речь превосходно, но играл роль неудовлетворительно. Оратор должен нравиться, примирять, убеждать, располагать к себе. Ты же поступил как раз наоборот, и хотя ты произвел большое впечатление, оно настолько не в твою пользу, что теперь ты провалился бы на любых выборах в Англии.

– Не знаю, верно ли я тебя понял, дорогой отец, – сказал Кенелм таким грустным и сострадательным тоном, каким благочестивый служитель церкви выговаривает какому-нибудь отпетому седовласому грешнику, – но неужели ты советуешь своему сыну умышленно лгать из личной выгоды?

– Умышленно лгать? Ах ты дерзкий щенок!

– Щенок? – задумчиво, без малейшего негодования повторил Кенелм. – Щенок? Что ж, породистый щенок обычно походит на своих родителей.

Сэр Питер расхохотался.

Леди Чиллингли с достоинством встала, отряхнула платье, раскрыла зонтик и удалилась, не сказав ни слова.

– Послушай, Кенелм, – сказал сэр Питер, когда успокоился, – твои увертки и смешные выходки могут забавлять такого чудака, как я, но для светской жизни они не годятся. И каким образом в твои юные годы, когда тебе посчастливилось вращаться в самом просвещенном обществе и пользоваться руководством наставника, знакомого со всеми новейшими идеями, которым суждено влиять на труды государственных деятелей, – каким образом ты мог произнести такую глупую речь – я совершенно не понимаю.

– Дорогой отец, позволь мне уверить тебя, что идеи, которые я развивал в своей речи, и есть те новейшие и популярнейшие, о которых ты говоришь. Только обычно они звучат еще проще, или, вернее сказать, еще глупее, чем это вышло у меня. Ими питают общественное мнение «Лондонец» и подобные ему газеты самого либерального направления, предназначенные для развития умов.

– Кенелм, Кенелм, да ведь такие идеи способны перевернуть вверх дном весь свет!

– Новые идеи всегда переворачивают вверх дном старые. И сам мир в конце концов не что иное, как идея, переворачивающаяся вверх дном с каждым столетием.

– Из-за тебя я, кажется, скоро возненавижу слово «идея». Брось метафизику и изучай реальную жизнь.

– Именно реальную жизнь я и изучал под руководством мистера Уэлби. Он провозвестник реализма. Ты же предлагаешь мне изучать притворную, фальшивую жизнь. Что ж, я готов, если это доставит тебе удовольствие. В сущности, это должно быть очень приятно. Реальная жизнь не очень-то весела; скажем прямо, она – прескучная штука.

И Кенелм снова зевнул.

– Неужели у тебя нет друзей среди университетских товарищей?

– Друзей? Безусловно, нет. Но полагаю, что у меня есть враги, которые, по правде говоря, ничем не хуже друзей, только они не причиняют такой боли.

– Ты хочешь сказать, что был в Кембридже совершенно одинок?

– Нет, почему же, в мою жизнь много вносил Аристофан и кое-что конические сечения и гидростатика.

– Античные авторы и научные книги? Сухая компания!

– По крайней мере невинней любителей выпить. Скажи, ты когда-нибудь бывал пьян?

– Пьян?

– Я пробовал однажды напиться в компании молодых товарищей, которых ты рекомендуешь мне в друзья. Мне это плохо удалось. На другой день я проснулся с головной болью. Университетская жизнь вообще способствует головной боли.

– Кенелм, мой мальчик, для меня ясно одно: ты должен отправиться путешествовать.

– Как тебе угодно, отец. Марк Антоний говорит, что для камня все равно, бросают его вверх или вниз. Когда же я должен отправиться в путь?

– Очень скоро. Разумеется, необходимы кое-какие приготовления – прежде всего тебе нужен спутник. Я не говорю: гувернер – ты слишком умен да уже и не в том возрасте, чтобы нуждаться в гувернере, – но кто-нибудь твоих лет, приятный, разумный и благовоспитанный.

– Моих лет? А что, лицо это будет мужского или женского пола?

Сэр Питер попытался нахмурить брови, но мог только произнести с важным видом:

– Женского! Если я сказал, что ты уже вырос для гувернера, то это потому, что до сих пор ты, по-видимому, мало поддавался женским чарам. Могу я узнать, включил ли ты в свои научные занятия предмет, которым не овладел вполне еще ни один мужчина – изучение женщины?

– Да, конечно. Ты ничего не имеешь против, если я поймаю еще одну форель?

– Бог с ней, с твоей форелью! Итак, ты изучал женщин. По правде говоря, я этого не предполагал. Где же и когда ты постигал эту отрасль науки?

– Когда? С десяти лет. Прежде всего в твоем собственном доме, а потом в колледже. Тише: кажется, клюнула! – И еще одна форель, покинув родную стихию, прыгнула прямо на нос сэру Питеру, откуда была торжественно препровождена в корзинку.

– С десяти лет, в моем доме? Это, должно быть, вертихвостка Джейн, младшая горничная…

– Джейн? Нет, сэр: Памела, мисс Байрон, Кларисса – все женщины Ричардсона, которые, по словам Джонсона, «заставляли страсти подчиняться велениям добродетели». Надеюсь, что утверждение Джонсона не ошибочно, ибо я нашел всех этих женщин в твоих личных комнатах.

– Вот как! – сказал сэр Питер. – Только и всего.

– Все, что я помню из того времени, когда мне было десять лет, ответил Кенелм.

– А у мистера Уэлби или в колледже, – робко продолжал сэр Питер, – твое знакомство с женщинами было такого же рода?

Кенелм покачал головой.

– Гораздо хуже. В колледже женщины были совсем испорченные.

– Еще бы, когда такое множество молодых людей гонялось за ними!

– Очень немногие гонялись за женщинами, о которых я говорю, их скорее избегали.

– Тем лучше.

– Нет, отец, тем хуже; без близкого знакомства с этими женщинами нечего и поступать в колледж.

– Выражайся яснее.

– Всякий получающий классическое образование волей-неволей знакомится с их обществом: Пиррой, Лидией, Гликерой, Коринкой и многими в таком же роде. Ну, а потом – что ты скажешь о женщинах Аристофана?

– Что ж, ты водил знакомство только с женщинами, которые жили две или три тысячи лет назад, а может, никогда и не жили? Неужели тебе никогда не случалось увлекаться подлинной женщиной?

– Подлинной женщиной? Я никогда не встречал такой, никогда не встречал женщины, которая не притворялась бы с той самой минуты, как ей велели быть паинькой, скрывать чувства и лгать – если не словами, то лицом. Но раз я должен изучать фальшивую жизнь, конечно, мне придется познакомиться и с фальшивыми женщинами.

– Уж не было ли у тебя несчастной любви, что ты с такой горечью отзываешься о прекрасном поле?

– С горечью? Почему же! Спроси любую женщину, и она под присягой признает, да еще с гордостью, что всегда была, есть и будет притворщицей.

– Я рад, что мать не слышит тебя. Но ты скоро станешь думать иначе. А пока перейдем к другому делу. Нет ли молодого человека нашего круга, с которым тебе приятие было бы путешествовать?

– Конечно, нет, я ненавижу ссоры.

– Как хочешь. Но тебе нельзя ехать совсем одному. Надо подыскать для тебя хорошего слугу. Сегодня же напишу в Лондон о твоем отъезде, и, надеюсь, через неделю все будет готово. Что касается денег на расходы, сам укажи сумму: ты никогда не был расточителен, и… мальчик мой, я тебя люблю! Забавляйся, веселись и возвращайся, излечившись от странностей, но сохранив честь.