Андрей Миронов и Я - Егорова Татьяна Николаевна

Итак, великий Шекспир или лорд Фрэнсис Бэкон, великий магистр Ордена Розенкрейцеров, и его театр «Глобус». Глобус – земной шар, мир, то есть театр мира или всемирный театр.

Выходит, скульптор Юрий Орехов, автор надгробия, сам того не ведая, воплотил замысел Розенкрейцеров, изобразив крест и две соскользнувшие розы.

Они приняли тебя, Андрюша, в свой Орден – Розы и Креста. Ты – актер всемирного театра, имя которому – Вечность. Имеющие уши, да слышат, имеющие глаза, да видят.

«Пристегните ремни, через полчаса мы приземлимся в аэропорту Хургада». Лежу на пляже и думаю: что это за явление – зависть. Наверное, это обида лишенного, ненависть к обладающему, злоба на чужое преимущество любого рода; ненавистная жажда отнять у него это преимущество или уничтожить его совсем. Вот истоки немощных по своей сути рецензий, гонений, уничижений. Ты все это прошел, Андрюша, в театре. А я в пути. Но я не унываю, поскольку истина всегда гонима и только за хорошим конем поднимается пыль.

И я спешу сообщить всем – моя позиция, выраженная в книге, неизменна! Я вступилась не за себя, а за тебя, Андрюша, а здесь никакой пощады быть не может.

Перед отъездом в Москву я на уникальном представлении – поющие фонтаны. Ночь. Звезды. Невдалеке из натянутой ткани чуть подсвеченная огромная пирамида. Амфитеатром расположены кресла для зрителей, перед нами длинный темный прямоугольник с торчащими внутри пестиками для фонтанов, пока еще молчащими… Тишина… ветер… тьма… звезды… напряжение ожидания – вот-вот должны взмыть разноцветные брызги. Андрюша, ты сидишь рядом со мной, так всегда, когда я бываю за границей или вижу что-нибудь ошеломляющее, что могло бы восхитить и тебя. И вдруг на фоне черного африканского неба энергично взмывают вверх струи всех цветов радуги под Первый концерт Чайковского, мощная музыка которого, кажется, несется по всей Африке. Фонтаны танцуют, извиваются, перекрещиваются, соединяются и несутся к небу винтом, и вдруг внутри этих струй мне чудится картина – Луксор, дворец, недалеко пруд во дворце, в котором раз в год происходят таинственные мистерии Египта, ночь. На берегу сидят жрецы в белых тюрбанах на головах, воду пронизывает свет Луны – полнолуние. Участники мистерий – царица Хатшепсут и ее супруг, они прощаются. У берега на воде стоит крылатый источающий свет челн. В челне в прекрасных одеждах стоит супруг царицы Хатшепсут – протягивая ей руки. Она на берегу. В руках у нее посох с набалдашником в форме скарабея. Звук гонга – челн отплывает. Царица с воплем протягивает руки, царь ловит их в воздухе, и в мгновенье царица оказывается рядом с ним в блистающем челне. Это – мистерия-символ. Куда бы воды жизни ни унесли возлюбленного, душа его, обличенная в женскую плоть, будет всегда следовать за ним.

Кончился Первый концерт Чайковского, кончилось мое видение, навеянное моей поездкой в Луксор. Музыка льется, фонтаны струятся, обнимают друг друга, встречаются, расстаются…

С видения египетской мистерии как будто сползает шелковая ткань фантазии самой древней в мире цивилизации. И на ее месте появляется наш советский Белорусский вокзал. Мы с тобой, Андрюша, бежим по перрону, ты опаздываешь на поезд, уезжаешь на съемки в город Брянск на три дня. Вот ты с сумкой через плечо вскочил в тамбур. На тебе серые летние брюки и любимая бордовая футболка со светлой каемкой вокруг шеи… я в синем платье в белый горох. Может быть, я и сошла бы за царицу Хатшепсут, но вместо посоха со скарабеем у меня в руках с трудом добытая в те времена польская сумка из кожзаменителя. На груди – брошка, модная тогда, из нескольких вишен с зеленым листом. Вместо блистающего челна – поезд, а вместо жрецов – проводница, которая по своей специальности всегда всем недовольна и велит прощаться и выйти всем вон из вагона. Андрюша, ты стоишь в тамбуре в роли царя Кинематографа, мы что-то говорим быстро друг другу. Свисток… поезд двигается, я протягиваю тебе руки, ты ловишь их в воздухе, и в мгновенье – полет, и я оказываюсь в тамбуре. Мы вместе едем в город Брянск. В поезде пьем чай, не спим, болтаем… Потом три дня съемок, в жаре, в пыли, с твоими любимыми плавлеными сырками… И ты не переставая смеешься и говоришь: «Как я тебя разыграл! Ты думаешь, это импровизация? Я заранее все продумал… Импровизация хороша только тогда, когда она подготовлена. А что тебе в Москве делать в такую жару?»

И не ты, и не я тогда даже и вообразить себе не могли, что через много лет, когда тебя уже не будет на земле, я отправлюсь опять в город Брянск на презентацию книги о тебе, но об этом позже.

Играет музыка, фонтаны неистовствуют в своих танцах. «Все неспроста и все полно примет», и я улыбаюсь и думаю: «Не зря я съездила в Египет. Я побыла с тобой, Андрюша, на такой остроте близости и явственности, которая редко посещает даже рядом живущих на земле людей». На следующий день в лавке продавец сувениров, араб, на русском языке сказал, обратясь ко мне: «Царица Хатшепсута (у них такое произношение), я хочу подарить тебе ожерелье – возьми…» – и сам надел мне на шею украшение, составленное из выкрашенных в разный цвет малюсеньких металлических трубочек.

Эти страницы – богатая пища для гневного диагноза товарища Поюровского. Ему бы оторваться от своего «корыта», познакомиться с великими психоаналитиками XX века – Юнгом, Фроммом… и понять, что такое фантазии, воображение и бессознательное, как они существуют в человеке и существуют ли? Те, у которых их нет, считаются психически неполноценными.

У Юнга был учитель, наставник, не в телесной оболочке, – он приходил к нему в виде мыслей, образов, – то есть дух, с которым Юнг вел воображаемые беседы.

Через 15 лет Юнга посетил пожилой и очень интеллигентный индиец. Беседовали о системе образования в Индии и – непосредственно – об отношениях между гуру и учениками. «Я робко спросил его, не может ли он рассказать мне что-нибудь о личности и характере своего собственного гуру, на что он мне совершенно серьезно ответил: „Да это был Чанкарачара“. – „Не хотите ли вы сказать, что имеете в виду комментатора Вед? Но ведь он давно умер“, – удивился Юнг. „Да, я имею в виду именно это“, – сказал индиец. „Значит, это был дух?“ – спросил опять Юнг. „Конечно же, дух“, – подтвердил он. „У большинства людей живые гуру, но есть люди, учителями которых бывают духи“.

Конечно, для многих людей это – нонсенс! Но кто ж виноват, каждый сам делает свой выбор. Думайте, гномы! Поливайте себя водой, растите, а то так и останетесь игрушками в руках вашей неграмотной судьбы. Серебряное крыло самолета, смотрю в окно, вспоминаю стихи Набокова:

Москва.

«Таня! – звонки, звонки… – Включи телевизор, скорее, там Белинский о тебе!»

– Да смотрю, смотрю… И смотрю, и слушаю: Белинский:

– Встретился в Москве с Захаровым. Он мне и говорит: «Ты читал?» – Слава Богу, нас пронесло! У нас очень дружная семья, – продолжает Белинский, – в Петербурге… Мы все братья, всегда вместе».

«Да-а-а», – думаю я… И вспоминаю, как четыре года назад в Петербурге, в «Астории», поздно вечером мы остались вдвоем с Марией Владимировной после открытия театра имени Андрея Миронова. На сцене выступали актеры из Москвы, Петербурга. В зале все плакали. Я спрашиваю: «А где же все его родственники – братья, почему они не пришли? Что, завидуют, что ли?» Царапнув меня взглядом, она отчеканила: «Они не завидуют – они просто в бешенстве!» Как, впрочем, и сейчас они в бешенстве после выхода книги, дружно в бешенстве. Белинский продолжает по ТВ: