Андрей Миронов и Я - Егорова Татьяна Николаевна

Все рецензии пестрят словами – трусы, любовница, ширинка, – как можно писать такую гадость, словесный мусор, мерзость мерзостей и т.п.!

Через несколько месяцев после выхода книги можно видеть по газетным рецензиям, как создается кампания и сознательно и упорно формируется общественное мнение. Этот прием мы тоже знаем – дать по морде, чтобы привить общий принцип.

Уже ноябрь – хмурый, серый, холодный… Я перебираю годы своей жизни – ведь скоро 13-е число, когда не стало дорогой Марьи. За год до этого она была в правительственном санатории «Барвиха». Скучала, звонила мне по нескольку раз в день. Однажды звонок:

– Таня, мне сегодня делали эхограмму. Вы знаете, что это такое? Тебе на спину вешают какой-то «рюкзак», я ко всему подключена, и так, с этим «рюкзаком», надо топать полдня.

– Что показала эхограмма? – спрашиваю я.

– Все говорят – отлично, нормально, великолепно… – И вдруг совершенно изменившимся голосом, глухим и нездешним:

– Таня, я-то знаю, что у меня совсем все не в порядке, а даже очень плохо… меня, старую, не проведешь.

Вспоминаю, как она любила свой мирт, как заботилась о нем. Когда он вдруг стал болеть, пригласила специалистов из Ботанического сада поставить ему диагноз и потом на протяжении месяца все время повторяла:

– Нет! Кто бы мог подумать, из-за чего он болеет? А у него ноги в воде! (Это значит, сильно поливать нельзя.) А герань – этот плебс, пролетарий – с ней ничего не делается! Устойчивая.

Вспоминаю, как за две недели до ее смерти попугай Ромка своими хваткими лапками вырывал землю из горшков с геранью, рыл ямки, и этой землей был усыпан весь подоконник. Мы были в недоумении, постоянно корили его за хулиганство, сгребали обратно землю в горшки, и потом Мария Владимировна задумчиво и печально смотрела в окно. Она поняла, разгадала этот знак, который ей давал ее любимый Ромка – он предупреждал ее о смерти. Вот и задумаешься, чем человек отличается от птицы – не имеет такого дара предвидения и такой сообразительности.

В 6 часов вечера, когда Марию Владимировну привезли на ночь в церковь Воскресения, что на Брюсовом, несколько человек, в том числе и последняя жена с дочкой, постояли у гроба минут .десять и ушли. Я не хотела оставить ее одну. Села на скамеечку возле, чтобы ей было не одиноко. Церковь совершенно пуста. Поздно. Сколько просидела – не знаю. Раздался звонок в церковную дверь – открыли, вошла Вика Лепко, молча села рядом, рассказывала о своих бедах, говорили об Андрюше – ее однокурснике, смотрели тихо на как будто заснувшую Марию Владимировну. Вика ушла, я осталась. Сколько передумала, сколько переплакала у ее гроба… Опять звонок в церковь, в полумраке открываю – передо мной милиционер. Спрашивает:

– Гроб с Мироновой здесь? Я говорю:

– Здесь.

– А из близких… кто-нибудь есть?

И только ощущая глаза смотрящих на меня с икон, в полной тьме тихо прозвучал мой голос: «Из близких… я». И этот голос, и этот ответ, увитый запахом ладана, прорвал купол церкви и вознесся в бесконечность.

– Тогда запишите телефоны, – сказал милиционер, – мало ли что? Мы здесь, рядом.

И ретировался.

Однажды говорю Марье: «Была на Дорогомиловской, в хозяйственном…»

– А вы знаете, что значит «Дорогомиловская»? – спрашивает она.

– Нет, не знаю.

– Это – дорога милого. Царица Елизавета Петровна как-то ехала из Петербурга в Москву. Познакомилась с пастушком – Петею. Он ей очень понравился, даровала ему дворянский титул, дала фамилию – Разумовский, умный паренек был, и построила дворец. Теперь это Петровское-Разумовское. Так вот по этой дороге он к ней ездил на свидания… Поэтому и дорогу эту она, Елизавета, и назвала – Дорога Милого. Ну, у вас есть приспособление? Чем думать? Поэтому и прилепилось название – Дорогомилово!

А про Петра I тоже не знаете? У солдат Петра I на рукавах мундиров были нашиты пуговицы, медные или металлические. Стоит солдат в строю и правым-то рукавом мундира все по носу двигает – сопли вытирает. Петр и отдал приказ: пуговицы на рукаве мундира не обтачивать! И полноса смахивал герой. После этого от этой «аристократической» привычки отказались.

И как по-детски трогательно она меня всегда заманивала котлетками, как она за этим прятала свою любовь: «А я котлетки нажарила… такие вкусные… когда приедете?»

Скоро 13-е число. День памяти Марии Владимировны. К этой дате специально выходит статья под названием «Жоржетта, Мюзетта». Читаю: «В связи с тем, что издательство „Захаров“ недавно выпустило в свет книгу Татьяны Егоровой „Андрей Миронов и я“, Борис Поюровс-кий и Александр Ушаков (являющиеся душеприказчиками Мироновой) сделали следующее заявление: „… В мемуаристике произошел явный сбой жанра: теперь воспоминания явно используются для сбора компромата на живых и мертвых… Когда-то достойно ответила актриса Марецкая на вопрос корреспондента газеты „Фигаро“ – «боюсь, что после того, как я удовлетворю ваше любопытство, моя интимная жизнь перестанет быть интимной!“

Во-первых, товарищи душеприказчики, это не мемуаристика, а документальный роман. И не об интимной жизни, а просто о жизни. Во-вторых, Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок, муза Блока, его «Прекрасная Дама», жена, которой он посвятил более 600 стихов и которая на несколько калибров побольше, чем Марецкая, отдала все свои сильно компрометирующие ее дневники в музей Блока, из которых господин Зильберштейн создал два великих и бесценных для русской литературы тома «Литературного наследия».

Читаю дальше:

«Татьяна Егорова отлично сознавала, что „любовная драма жизни“ бывшей малоизвестной актрисы вряд ли заинтересует издателей и читателей, а потому безошибочно назвала свою книгу „Андрей Миронов и я“.

Вам бы понятливость попугая Ромы! Объясняю: «любовная драма жизни» – название издательства. Это первое. Второе – «бывшей малоизвестной актрисы…» Позвольте, не вы ли уж, товарищ Поюровский, писали обо мне невесть какие хвалебные рецензии в вашей же газете «Вечерняя Москва». И хочется напомнить вам, как театральному критику, в скольких спектаклях и как я играла. А то, что мне затыкали рот в театре, как вы сейчас – в литературе, это не новость, а попахивает приемами для неугодных. Да и снималась я у корифеев советского кино – Егорова, Райзмана, Абдрашитова, что тоже немаловажно для моей творческой биографии. О том, какая я актриса, писали и пишут не только вы с Ушаковым.

«Дорогая Татьяна Николаевна! Я ваша тезка, лично мы незнакомы. Вас знаю по театральным спектаклям и кинофильмам. Я ваша поклонница. Я верю каждому вашему слову в книге. Прочитала ее „залпом“, проплакала целый день! Ваша книга не отпускает от себя! Это удивительно. Через день я ее снова перечитала, опять „прожила“ с вами все-все. Книгу отложила, но руки так и тянутся к ней. Читать еще и еще раз. Читаю! Татьяна Горячева».

Теперь перейдем к обвинению «безошибочно назвала свою книгу „Андрей Миронов и я“. Это, господин Поюровский, комплимент моему издателю, так как я рьяно отказывалась от этого названия. Но господин Захаров оказался умен и прозорлив!

Дальше: «мы обнаружили коктейль из фактов, описанных в других книгах, с досужими вымыслами Егоровой. Не знаем, связано ли это с болезненным состоянием автора – то ли делириум, то ли контрактура Дюпиитрена воспаленного мозга – просим нас за неточность диагноза строго не судить: все-таки мы не врачи, но клинический аспект данной проблемы совершенно очевиден».

Меня эта формулировка очень радует, поскольку роднит с Чаадаевым. Чаадаевщина вот уже более ста лет как в моде.

Вспоминаю, товарищ Поюровский, как вы бессовестно в Доме актера, в тесном кружке сплетниц и сплетников, рассказывали о еще живой вашей «близкой знакомой» Марии Владимировне досужие вымыслы о ее «похождениях», поездках на курорт, и тут же, не обтерев рта, шли к ней, через дорогу, просить в долг денег на поездку к маме. Вот тут действительно клинический аспект непорядочности очевиден.