От интернационализма к постколониализму. Литература и кинематограф между вторым и третьим миром - Росен Джагалов

делает примерно те же выводы относительно способности восточноевропейской литературы вдохновлять южноафриканских писателей «обращаться к новым темам и нарративным стратегиям или по-новому размышлять об отношениях литературы и общества»[81]. Однако, как демонстрирует следующая цитата Дж. М. Кутзее из «Эссе Иосифа Бродского» (The Essays of Joseph Brodsky), даже облик восточноевропейских диссидентов выстраивается по лекалам русских писателей XIX века и отсылает к институциональному литературоцентризму Советского государства (и стран соцблока):

Благодаря высокому статусу фигуры поэта… еще со времен Пушкина, примеру великих поэтов, поддерживавших в себе чистый огонь в темную сталинскую ночь, равно как и глубоко укоренившимся традициям чтения и запоминания стихов, дешевых изданий классики и восприятию запрещенных текстов на этапе самиздата как почти священных… в России до окончательного падения железного занавеса в 1990‑е годы у поэтов сохранялась многочисленная, преданная и образованная аудитория[82].

Пожалуй, Кутзее выделяется из общего ряда интерпретаторов русской литературы за пределами Западной Европы и Северной Америки, и не только потому, что его высказывание относится к более позднему времени (1996). В подобных литературных широтах перевод, издание, толкование и чтение русской литературы XIX века и советской литературы в гораздо большей степени, чем на Западе, оставались монополией левого политического крыла, и Солженицын никогда не играл там такой значимой роли, как во Франции, Германии или США в 1970‑е годы.

Привлекательность русско-советской литературы для писателей и критиков третьего мира едва ли объясняется неправильной оптикой. У них были исторические основания ощущать родство с русскими: малочисленную прослойку литературоцентричной элиты с европейским образованием («интеллигенцию») окружали и, по сути, определяли ее отношения с неграмотным, по большей части сельским населением («народом»), с одной стороны, и гнетом имперского государства – с другой. Идеологические конфигурации, возможные в такой среде, и в особенности склонность писателя сочувствовать первому и противостоять второму обусловили эмоциональные и избирательные связи между (пост)колониальными авторами XX века и их русскими предшественниками XIX столетия. Основные идейные направления среди русской интеллигенции, от утверждений славянофилов об особом пути России и стремления западников ориентироваться на «Европу» как ключевую модель развития в 1840‑е годы до более позднего революционного народничества 1870‑х и авангардистских стратегий, возникших, когда «хождение в народ» обернулось разочарованием, предвосхищают основные интеллектуальные позиции, доступные афро-азиатским интеллектуалам до и после обретения их странами независимости. В обоих случаях такая структура общества означала чрезвычайно тесную связь между создаваемыми интеллигенцией литературными текстами и политической сферой. Иначе говоря, как в России XIX века, так и в большинстве стран Азии и Африки начала ХХ столетия литературное поле не достигло самостоятельности, характерной, скажем, для французского или английского общества, служащего моделью при написании истории всемирной литературы. В подобном синтетическом пространстве художественное высказывание не могло не быть политическим. Отсутствие или несовершенство институтов представительной демократии в колониальных или авторитарных режимах вело к тому, что литература неизбежно выполняла некоторые политические функции. Характерная для России XIX века традиция литературных журналов, де-факто выступавших как политические партии, стала нормой для многих афро-азиатских обществ.

При таком взгляде биографическая траектория Саджада Захира – поэта и одного из основателей Всеиндийской ассоциации прогрессивных писателей до раздела Британской Индии в 1947 году, а позднее генерального секретаря Коммунистической партии Пакистана, несколько раз сидевшего в тюрьме, – представляется совершенно логичной[83]. Широкий диапазон его текстов – поэзия, романы, переводы Шекспира на урду, публицистика, мемуары, марксистская теория – тоже типичен для писателей середины XX века из стран, где шел процесс деколонизации. В начале постколониального периода большинство прозаиков и поэтов – вполне в духе своих русских предшественников веком ранее – выступали также и социальными критиками. Как заметил нигерийский исследователь и литератор Фиделис Одун Балогун, получивший образование в Ленинграде, в таких обстоятельствах «между профессиями автора и критика нет четкой границы»[84].

Африканские общества, которые в большинстве своем последними обрели официальную политическую независимость и национальные литературные традиции, наглядно иллюстрируют тесные связи между литературой и политикой. Просто перечислив африканских политических лидеров после обретения независимости, мы обнаружим среди них и поэтов, таких как Леопольд Сенгор (президент Сенегала), Марселину душ Сантуш (вице-президент Мозамбика) и Агостиньо Нето (президент Анголы), и политических теоретиков и авторов документальной прозы, таких как Кваме Нкрума (президент Ганы), Джулиус Ньерере (президент Танзании), Джомо Кениата (президент Кении), Секу Туре (президент Гвинеи) и Амилкар Кабрал (лидер движения за независимость Гвинеи-Бисау). Трудно назвать хотя бы одного современного писателя, который занимал бы аналогичное положение в западноевропейском обществе XX века[85]. Пусть даже большинство африканских, азиатских и латиноамериканских писателей никогда не заседали в правительстве в силу относительной неавтономности литературного пространства в этих регионах, к их голосам политики прислушивались чаще, чем к голосам их собратьев на Западе, что опять же сближает их с русскими литераторами.

Коммунистический университет трудящихся Востока (КУТВ)

Родство, а значит, и притягательность русско-советской литературы, ощущаемые многими (полу)колониальными писателями в межвоенный период, подготовили почву для реального диалога. Одной из крупнейших площадок на этом раннем этапе взаимодействия стал Коммунистический университет трудящихся Востока в Москве, призванный подготовить молодых людей из восточной части СССР к построению социализма в своих республиках, а студентов из стран Востока (Африки, Азии и Латинской Америки) – к антиколониальным революциям у себя на родине[86]. Другие организации, в том числе собственно Коминтерн, пусть даже они привлекали в Советский Союз куда больше политически ангажированных иностранцев, не играли такой существенной литературной роли. Среди выпускников КУТВ, основанного в 1921 году, есть писатели, ставшие не только крупными фигурами сами по себе, но и главными посредниками между литературой своей страны и советской словесностью: Назым Хикмет, модернистский поэт и до Орхана Памука самый известный за рубежом турецкий писатель, а также три его соотечественника – Вала Нуреддин, Низаметтин Назиф, Решад Фуад Баранер и Зеки Баштимар; друг Хикмета – Сяо Сань (Эми Сяо), китайский поэт, переводчик русской литературы на китайский язык и редактор недолго просуществовавшей китайской версии «Интернациональной литературы» в 1930‑е годы; Цзян Гуанцы, еще один революционный китайский писатель, переводчик с русского языка и один из основателей Лиги левых писателей Китая; его друг, поэт и переводчик Цюй Цюбо; иранский поэт Абдул-Гусейн Хесаби, оставшийся в СССР как специалист по Ирану и изгнанный лидер компартии своей страны, а в 1938 году, как и многие его коллеги по Коминтерну, жившие в Москве, репрессированный; Наджати Сидки, палестинский писатель и литературный критик, автор рассказов и один из первых переводчиков, познакомивших широкую арабскую публику с Горьким и Чеховым; Хо Ши Мин, вероятно больше известный другими своими достижениями, но еще и как автор стихотворного «Тюремного дневника», написанного в заключении, когда в 1942 году его арестовало гоминьданское правительство; Хамди Селям, в двадцать лет бежавший из родного Египта в Москву, где он и провел всю жизнь (за исключением пятилетнего лагерного срока), физик, автор пролетарских романов и один из очень немногих ученых-арабистов в позднюю сталинскую эпоху, помогавших готовить уже гораздо более многочисленное поколение арабистов, сложившееся после Сталина, – не говоря уже о множестве писателей из советской Средней Азии, среди которых был немало основателей новых национальных литературных традиций[87]. Среди последних много выпускников литературного семинара КУТВ. В последнее время КУТВ, забытый на многие годы, заслуженно возвращается в поле зрения ученых[88]. В контексте этой главы нас будет интересовать прежде всего роль КУТВ как посредника, на институциональном, культурном и эмоциональном уровне сформировавшего связь многих азиатских, латиноамериканских и африканских писателей с советской словесностью. Более того, большинство из них приехали в СССР не писателями, а молодыми, еще не достигшими и двадцати лет людьми, и обучение в КУТВ определило их литературные траектории. Хотя незападные писатели попадали в Москву и иными