Redrum 2016 - Александр Александрович Матюхин

в сторону. — Одного доставили в расположение полка совершенно обезумевшим, и к утру он умер от лихорадки. Другой ничего не мог толком рассказать, лишь крестился, бормотал молитвы, и вопил от ужаса, стоило солнцу зайти за горизонт. Впоследствии он покончил с собой. И лишь последний выживший — сам полицмейстер — сумел относительно внятно изложить, что же открылось отряду в усадьбе Скобельцина.

По его словам, всё поместье было огромной фабрикой пыток. Люди, томившиеся там, подвергались неописуемо зверским издевательствам, потрясающе изощрённым и жестоким. Я читал этот отчёт, и знаете что? Мне это чем-то напомнило худшие истории о концлагерях, экспериментах нацистов и так далее, только много хуже… И это при том, что тогда старались скрывать особенно жуткие подробности.

Например, в огромных подземных темницах, в крохотных клетках томились люди с ампутированными конечностями, зашитыми ртами, оскоплённые, с чудовищными ожогами, травмами и уродствами. Один мальчик лет десяти всю жизнь провёл в клетке со сторонами в полметра, его руки и ноги были сломаны, а затем срослись под неправильным углом, будто у какого-то краба… Все эти несчастные были истощены, напуганы и умоляли о смерти…

А ещё Громский упомянул о слугах графа, которые, по его словам, были ничем иным, как нежитью. Ходячими мертвецами, которые набрасывались на солдат и убивали их. В усадьбе он обнаружил множество книг и манускриптов, хранящих тайны чернокнижия и запретных ритуалов, и бегло осмотрел записи самого графа. По мнению полицмейстера, Скобельцин полагал, что муки и смерть огромного количества людей, а также попрание всех существующих законов природы и морали, способны открыть врата в потусторонний мир.

А затем Громский отыскал и самого графа — в обеденном зале. Прежде, чем бежать прочь сломя голову, полицмейстер успел заметить, что Скобельцин, сидя в одиночестве за огромным столом, поедал девушку — по словам полицейского, гимназистку, недавно пропавшую на почтовой станции неподалёку. Живую. Скованную цепями. Как сейчас помню эту строчку в отчёте: «…его лицо было в крови, на нём читалось наслаждение её криками…»

— Хватит, — не выдержал Назаров. — Пожалуйста… Что случилось потом?

Фокин немного помолчал, и ответил:

— Послали ещё один отряд, который перевернул там всё вверх дном, освободил тех, кого ещё можно было спасти, и предал огню имение графа. На этот раз солдаты вооружились серебряными пулями и саблями. Знаете, издавна считалось, что серебра не выносит всякая нечисть…

Назаров фыркнул, но полковник, шагая в темноту, продолжал:

— Так или иначе, но им удалось взять Скобельцина, и доставить его в полк. Судя по всему, он даже не сопротивлялся. Был закрытый судебный процесс, о котором не сохранилось сведений. Вероятно, предпринимались попытки казнить графа, которые не увенчались успехом — об этом не упоминают в старых бумагах, но что-то я сомневаюсь, чтобы в те времена его приговорили к пожизненному из соображений гуманности.

Графа доставили в закрытой клетке из серебра в Киев, где уже оборудовали место заключения. Сохранились воспоминания одного из конвоиров, участвовавших в помещении Скобельцина в камеру. Я их читал. Там по большей части религиозная чушь и суеверия, но понятно лишь, что облик графа был, как бы это сказать, не слишком похож на человеческий. Использовались слова «богомерзкая тварь», «нелюдь», и почему-то несколько раз «чёрный взгляд». Так или иначе, тот, кто это писал, был последним, кто видел графа живым.

— То есть как — последним? — удивился Назаров. — Вы имеете в виду…

— Я имею в виду, что никто и никогда больше не входил в камеру № 151.

Слова Фокина повисли в удушливом смраде подземелья, как пропитавшая воздух сырость. Спустя десяток шагов, и несколько оплетённых паутиной решёток Назаров, наконец, пробормотал:

— Но откуда тогда вы…

— Мы знаем, что оно… Что он жив. Уж поверьте…

Они шли, и Назарову на миг почудилось, что стены сложены не из грубых камней, а из человеческих черепов, как в парижских катакомбах. А ещё в голову вдруг полезли мысли о рассказе, который он когда-то читал — «Бочонок амонтильядо», в котором героя долго водили по подземелью, а потом замуровали заживо…

Фокин вдруг замер, и Назаров едва не врезался в его спину.

— В чём де…

— Мы на месте.

Странно, но вездесущих крыс в этой части подземелья не было: ни шорохов, ни писков, ни теней. Назаров обогнул широкую спину полковника и уставился на дверь в стене, замыкающей анфиладу. Ожидая увидеть нечто массивное и величественное — средневековый портал с резьбой в виде черепов и демонов в духе готических соборов, или дверь, покрытую пентаграммами и зловещими латинскими изречениями — Назаров вдруг почувствовал что-то вроде разочарования. Перед ним была обычная казённая дверь, с ржавой покосившейся табличкой «Посторонним вход запрещён», и белыми цифрами — 151. Единственной особенностью был металл, потемневший, но ещё сохранявший кое-где серебристый блеск.

В тишине подвала до них донёсся какой-то необычный звук. Назаров оглянулся, уставился в темноту, подслеповато щуря глаза; прислушался, но ничего не услышал. Должно быть, причудливый отзвук эха их с Фокиным шагов…

Он вновь перевёл взгляд на дверь, заметив прорезь замочной скважины. В нем начало вдруг расти странное чувство — смесь предвкушения и какого-то первобытного ужаса вроде того, что чувствуешь, когда стоишь под гудящей линией электропередач. Ощущение близости могущественной, таинственной силы.

— Открывайте… — прохрипел Назаров.

— Я хочу в последний раз спросить вас — вы уверены?

— Да.

— Позвольте узнать, зачем вам это?

Назаров едва сдерживал нетерпение, но нашёл в себе силы ответить.

— У моей дочери лейкемия. Надежды на врачей нет. Только на чудо. И если вы говорите правду, то там, за этой дверью — самое настоящее чудо. Чудо бессмертия. И я хочу получить этот секрет. Или хотя бы попытаться.

Полковник закрыл глаза и покачал головой.

— Боюсь, вам может не понравиться этот, как вы говорите, секрет…

— Это уже не ваше дело, — устав сдерживаться, почти выкрикнул Назаров. — Открывайте!

Вздохнув, Фокин вновь достал связку ключей и тихо сказал.

— За этой дверью — ещё одна такая же. Её можно открыть только после того, как закроется первая.

В голосе полковника слышалась бесконечная усталость, но Назаров этого уже не заметил: он чувствовал себя стальной стружкой вблизи работающего электромагнита. Сердце долбило в грудную клетку, как кулак пьянчуги в окно ночного киоска.

Фокин выудил из множества собратьев ключ — массивный и немного старомодный. В свете фонаря он слегка поблескивал, и Назаров вдруг понял, из чего сделаны и ключ, и дверь.

— Это серебро?

Фокин кивнул.

— Из него сделаны и стены камеры.

Назаров хохотнул: до чего же безумными, тёмными невеждами нужно было быть, чтобы истратить столько драгоценного металла