Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 - Литературно-художественный журнал

Золотой век советского мороженого только начинался. Лакомство королей в восемнадцатом веке. Десерт аристократа и буржуа в девятнадцатом. В 1940-м это сладкое для всех – от уличного мальчишки до ведущего артиста МХАТа. Нарком пищевой промышленности Анастас Микоян[4] сделал мороженое, как и шампанское, дешевым и доступным. Фабрика «Главхладпрома» в Филях (крупнейшая, но далеко не единственная в этом тресте) выпускала мороженое тоннами. Производство было уже автоматизированным, руки человека не прикасались к мороженому. В наше время ценят ручной труд, в те времена ценили машинный. Зато сырье натуральное: молоко (в том числе сухое и сгущенное), сливки, яйца, сливочное масло, сахар… На улицах продавали пломбир, эскимо, сливочно-клубничное, ореховое, миндальное, цукатное мороженое, мороженое с карамелью и даже с мятой. Мороженщик «вкладывал круглую вафлю в специальное металлическое приспособление, зачерпывал ложкой мороженое из металлического цилиндра, плавающего во льду, густо, горкой, намазывал его на вафлю и пришлепывал сверху еще одной такой же вафлей». Лидия Либединская вспоминала, что на вафлях были выдавлены имена: «И какая же это была радость, когда тебе вдруг доставалось твое имя!»

У обычного лоточника, торговавшего от «Холодильника номер два имени десятилетия Октября», можно было купить «питательное и исключительно приятное по вкусу фруктово-сливочное мороженое “сандвичи”». Эти «сандвичи» (двухслойное мороженое) были до войны хорошо известны, их производили и другие фабрики. На этих же лотках продавали и «ромовые бутылочки в шоколаде»: бутылочки из шоколада, наполненные ромом или ликерами разных видов. Вкусное мороженое – вовсе не привилегия столичных жителей. На рубеже тридцатых – сороковых это уже обычный десерт даже в небогатой российской провинции. В августе 1941-го в далекой Елабуге Мур будет есть «замечательное медовое мороженое».

И все-таки самое лучшее мороженое подавали в столичных кафе и ресторанах. У каждого был собственный рецепт. В «Метрополе» заказывали фирменный пломбир с шоколадным соусом и жареным миндалем. На улице Горького подавали мороженое с вином. О вкусе Мур написал кратко: «Мммм!..» Кафе «Красный мак» на углу Столешникова и Петровки, по свидетельству Юрия Нагибина, «славилось своим трехслойным, высоким, как башня, и невероятно вкусным пломбиром». В это кафе Мур впервые заглянет уже осенью, 15 октября 1940-го, и оценит его так: plaisirs gastronomiques – «гастрономические удовольствия».

«И как было прекрасно сидеть в скрещении двух самых оживленных улиц городского центра над башенкой из мороженого, крема и взбитых сливок, глазеть на прохожих, лениво перебрасываться замечаниями о проплывающих мимо красавицах и упиваться своей взрослостью». Это написал не Мур, не Дмитрий Сеземан, а Юрий Нагибин, завсегдатай «Красного мака». Нагибин вполне мог пересечься в кафе с Муром и Митей. Тем более что парижские мальчики проводили время примерно так же: разглядывали девушек и дамочек: «Мы с ним (с Митей. – С. Б.) глазели на московских женщин и оценивали их качества (чисто парижское занятие)», – замечает Мур. Как видим, не только парижское. Мальчик из обеспеченной московской семьи в предвоенном 1940-м хочет наслаждаться жизнью: носить красивый костюм, пробовать деликатесы в ресторанах, знакомиться с девушками или хотя бы просто любоваться ими.

В ресторанах

Разумеется, советской Москве далеко до Парижа: «… вдоль всей пятикилометровой улицы было не больше дюжины кафе и ресторанов», – рассказывал герой романа Дмитрия Сеземана «В Москве все спокойно» о странных и непривычных для французского и американского читателя советских реалиях. В Париже первые этажи многих зданий полностью отданы под кафе, бистро, рестораны и магазины. И обедать в ресторане – дело обычное. Мур вспоминал эту парижскую жизнь, когда сочинял свои «Записки парижанина»: кафе «битком набиты посетителями: приближался час вечернего аперитива, после которого становится веселее и который должен «протолкнуть» предстоящий обед. Впрочем, после обеда люди опять шли в кафе – на этот раз аперитив должен был «помогать пищеварению». Некоторые уже начинали дуться в карты, другие довольствовались невинным домино, третьи поглядывали с вожделением на биллиард, предвкушая спортивно-виртуозные наслаждения».

После отъезда сестры и бегства отца из Франции Мур отчасти был предоставлен сам себе. Очевидно, уже в тринадцать и уж совершенно точно в четырнадцать лет он стал ходить по ресторанам и кафе. Мальчик выглядел достаточно взрослым, а потому ему не отказывали не только в кофе с пирожными, но и в стаканчике перно, анисовой настойки, что заменила парижанам запрещенный абсент: «…я с наслаждением потягивал холодную зеленоватую жидкость с привкусом аниса, она ударяла в голову; это был хорошо маскированный, но тем не менее сильный алкоголь». Мур прощался с Парижем, который не увидит больше никогда. А Марина Ивановна этому не препятствовала.

Летом 1940-го, когда у Мура появились карманные деньги, он, естественно, вернулся к старой привычке – ходить не только по магазинам, но и по ресторанам. Вернулся к парижскому образу жизни, насколько это было возможно в сталинской Москве.

Регулярно обедать в ресторане – для нормального москвича безумие. Зачем заказывать какой-нибудь шницель по-министерски или тратить деньги на крохотную чашечку кофе или рюмку коньяку, когда можно купить мясо на Смоленском рынке и приготовить домашние котлеты. Можно купить селедку, безграничная любовь к которой не проходила и не проходит, отварить картошки и приготовить простую, дешевую и вкуснейшую закуску. Обед в московском ресторане для простого человека – событие из ряда вон выходящее. Часть «красивой жизни», или, говоря языком современной социологии, – «престижного потребления».

«В ресторанах, хороших ресторанах, собирались разные люди: инженеры, ученые, артисты, более или менее обеспеченные, с красотками, естественно…» – вспоминала Раиса, сестра писателя Анатолия Рыбакова.

В сталинской Москве рестораны и кафе – для новой элиты (для артистов, преуспевающих писателей и журналистов) и золотой молодежи – детей больших начальников, начальников поменьше, а также и для тщеславных и безбашенных молодых людей, что подражали золотой молодежи. Такие в Москве встречались, и называли их уже тогда пижонами: «На соседнем столике над синим огоньком спиртовки возвышался кофейник, и два пижона потягивали из крошечных чашечек кофе с ликером» (Анатолий Рыбаков «Дети Арбата»).

Мур и Митя, несомненно, и были в глазах москвичей настоящими пижонами. Фланировали по Охотному Ряду, по улице Горького, по Страстному, по Гоголевскому и Покровскому бульварам, по Столешникову переулку, по Кузнецкому Мосту и Петровке. Сидели на скамеечке рядом с памятником Пушкину. Болтали по-французски. Москвичи, должно быть, оглядывались на эту странную парочку. Это была своего рода «эмиграция» в далекую Францию, род эскапизма: «Мы, не сговорившись, сделали вдвоем себе мир отдельно, и вот почему мы чаще всего говорили по-французски. Умственная и духовная нейтральная территория, ни он не бывал у нас, ни я. А вот так,