Российский колокол №7-8 2019 - Альманах Российский колокол

покорности в РАБЕ БОЖЬЕМ и РАБЕ СОЦИАЛЬНОМ, из которого они сосут жизненные соки.

Лев Николаевич воспринял идеологию ахимсы в своё время ещё из буддистского источника. В 1847 году Толстой лежал в казанской больнице с бурятским ламой, которого ранил на улице разбойник. Из рассказа ламы Толстой с изумлением узнал: лама, будучи буддистом, не защищался, а, закрыв глаза, шептал молитвы и ждал смерти. Разбойник, ошарашенный таким поведением жертвы, попятился, затем убежал. Толстой принадлежал к внушаемым психотипам. Рассказ ламы произвёл на него сильнейшее впечатление, заставил обратиться к древнейшим манускриптам «Буддийский катехизис» Субхадры Бхикшу, затем «Бхагавад-гите», «Махабхарате», «Законам Ману». Как человек внушаемый по своей натуре, он попадает под сильнейшее влияние этих конфессиональных творений. Индуизм, кришнаитство становятся для него не просто мерилом и судьёй собственных поступков, но властно формируют его мироощущение как писателя.

Многие эпизоды, события и рассуждения в его романах становятся покорным слепком с могучих идеологий индийских первоисточников.

ПЬЕР БЕЗУХОВ: «Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был» (3/1 с. 457).

«БХАГАВАД-ГИТА»: «Никто не может уничтожить бессмертную душу… поистине смертно тело и охвачено смертью. Оно – местопребывание бессмертного и бестелесного Атмана» (души. – инд.).

Мечты молодого Толстого о семье он выразил и воплотил в романе «Семейное счастье». После окончания работы над произведением писатель глубоко погружается в изучение «Махабхараты» (Мокшадхарма, 12.33.47.), где на него сильнейшее впечатление производят изречения мудреца Нарада:

«Сыновья да жены – великое горе!.. Жена, к которой ты давно привязан – дверь к миру страданий, а сыновья твои – враги тебе. Отринь всё это, если ты устремишься к счастью».

После чего он пишет своей родственнице А. А. Толстой: «…Я приехал в деревню и перечёл «Семейное счастье»… оказалась такая постыдная гадость, что я не могу опомниться от сраму» (1/60 с. 295).

Столь же нещадная оценка своего творения в письме В. П. Боткину: «Это мерзкое сочинение» (2/18 с. 527).

Толстой читает «Бхагавад-гиту»: «Всевышний Господь сказал Арджуне: вожделение рождается от соприкосновения с гуной страсти и переходит затем в гнев и злобу; оно – греховный, всепожирающий враг этого мира. Живое существо в различной степени покрыто вожделением… которое никогда не удовлетворяется и пылает как огонь» (3.36-37-38-39).

После чего появляется «Крейцерова соната» Толстого, где Познышев говорит: «Периоды злобы возникали во мне… соответственно периодам того, что мы называем «любовью». Энергический период любви – длинный период злобы, более слабое проявление любви – короткий период злобы. Тогда мы не понимали, что любовь и злоба были то же самое животное чувство, только с разных концов» (2/12. с. 162).

Предельно податливо и эмоционально воспринял Лев Николаевич «Законы Ману» – древнейший индуистский манускрипт о бытии. Один из Законов резонансно совпадал с постулатами «Бхагавад-гиты» о страсти к женщине:

«Природа женщины в этом мире вредоносна для мужчин: по этой причине мудрые должны остерегаться женщины, ибо она способна повести по неверному пути не только глупца, но даже учёного, подверженного власти страсти и гнева» (2. 213–214).

Толстой, перевалив шестидесятилетний рубеж, налит всклень законами Ману и, соответственно, гневной брезгливостью к женской природе соблазнительницы:

«Мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видел разряженную даму в бальном платье. Но теперь мне прямо страшно… хочется кликнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет… отчего азартная игра запрещена, а женщины в проституционных, вызывающих чувственность нарядах, не запрещены? Они опаснее в тысячу раз!» (Крейцерова соната/2/12. с. 143).

Этот выплеск гнева у Толстого особенно поразителен своим провидением – в то время, когда ещё «проституционным нарядом» называлось бальное платье, когда жена, изменившая мужу, жестоко отторгалась и наказывалась как славянской крестьянской общиной, так и дворянским сословием. Певичка или певческий козлетон, спевшие для зала в то время «Ты не дала мне три раза, вот такая ты зараза…» были бы публично растерзаны там же, на сцене, или заточены пожизненно в сумасшедший дом.

Остаётся поражаться нравственному остерегающему камертону внутри писателя, который и ныне, спустя более чем столетие, набатно гудит в нашем сознании.

К сожалению, с возрастом индуистская философия, внедряясь в среду обитания Толстого, во впитанный с молоком матери русский уклад, всё более расшатывает психику великого романиста. Мировоззрение, привнесённое в его жизнь чужеродным этническим и конфессиональным менталитетом, входит в противоречие с русскими традициями семьи и патриархального дома. Для русичей семья – святое дело, она основа и фундамент общины и общинного выживания. Для Толстого семья – тяжкая, гнетущая обуза.

Удивительная вещь: писатель с энциклопедическим интеллектом, писатель – порождение земли русской ни разу не упоминает об отечественных скрижалях мудрости, написанных ещё задолго до кириллицы – на велесовице: «Свято-русские Веды», «Велесова книга», «Домострой». Это нельзя объяснить пренебрежением писателя к славянской сокровищнице русского Духа. Объяснение лежит в истребительных мерах XVIII–XX вв., предпринятых сионистскими прокураторами к источникам духовных традиций Руси. Буддизм, кришнаитство, индуизм – сколько угодно в обращение, в повседневное чтиво. Но не перуновый ведизм русичей, вятичей, кривичей, огнищан. Последнее беспощадно пряталось и истреблялось.

Индуизм движет и писательской рукой Толстого. Его славянские корни вопиют об острейшей необходимости воспитательной литературы для детей. И Толстой приступает к циклу «Детские рассказы» и «Русские книги для чтения». Но многие из этих рассказов пишутся под влиянием индуизма. Толстой переводит множество изречений Кришны, «Рамаяну» и «Пураны». Более того, писатель приступает к русификации индийского эпоса, пытаясь пересадить его на русскую почву. Увы, его всё чаще подстерегают на этом пути неудачи, превращая пересаженный на славянский глинозём индийский эпос в безликости, лишённые первородного аромата и назидательности. Вот притча из «Шримад-Бхагаватам» о материалистах-безбожниках:

«Верблюд с наслаждением жуёт ветви колючек. Ему нравится их вкус, смешанный с кровью из языка… точно так же материалисту, поглощающему своё ранящее безбожие, собственная кровь кажется сладкой. Хотя всё то, что он создаёт в материальном мире, постоянно ранит его и доставляет кровоточащие неприятности».

Толстой русифицирует эту притчу, заменяя верблюда на типично российского хорька:

«Хорёк зашел к меднику и стал лизать подпилок. Из языка пошла кровь, а хорёк радовался – думал, что из железа кровь идёт, и погубил весь язык».

И если в индийской притче всё логично, а верблюжья колючка – привычная пища верблюда в пустыне (как для материалиста кощунственное, ранящее его самого, отрицание бога), то хорьковый парафраз порождает недоуменные вопросы: что надо было хорьку в мастерской медника? Чего ради зверёк взялся лизать, преодолевая боль, острый подпилок – без вкуса, запаха и питательной сущности? Чем поучителен беспричинно погубленный хорьком