Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2018 - Коллектив авторов

века», «Антологии Серебряного века». Получал значительные литературные премии Сербии, а также «Золотое перо России» и «Имперская культуру» имени Эдуарда Володина.

Перевели с сербского Олега Комкова, Владимира Кормана, Александра Скрябина, Юрия Лощица, Михаила Шерба

Имя

Не зови, не надо. Долгими годами

я учусь не слышать. Не внимать тревожно

именам, что вьются горестно над нами,

с воем исчезая в будущности ложной.

Только воздух властен дерзким колыханьем

помешать открыто этим тяжким стонам.

Пусть пребудет имя смёрзшимся дыханьем,

чтоб навек остаться непроизнесённым.

Сломанная ветка

Иссохла, не трепещет,

вдоль тела древа свисла;

а небо в чащу плещет

дождём, как с коромысла.

К чему жалеть о свете?

Плакуша сна застонет.

Угрюмый путник, дети,

да ветер тучи гонит…

Падёшь в листвяный ворох.

Дожди – травинок сладость.

Язвящих капель шорох

грибам пророчит радость.

А шёпот примиренья —

извечная химера.

В дожде – источник тленья

и всходов новых мера.

Мы встретили друг друга,

а смерть уже во встрече.

Легко, как от испуга,

навек лишиться речи.

Кора сползает склизко,

явив кольцо до срока.

Что дōлжно статься – близко,

чем были мы – далёко.

(Перевёл Олег Комков)

Киоск

Киоск заснул в серёдке лета.

Закрылся на недолгий срок.

Меня ж один журнал завлёк —

на нём большой портрет атлета

и женщины. Она раздета.

В устах – кокетливый смешок.

Прилажен фиговый листок

и яблоко на грудь воздето.

К витрине ластятся зефиры,

а солнце жарит всё сильней.

Герои нынешнего мира:

Он простоват, она умней…

два бестелесные кумира,

Адам и Ева наших дней.

(Перевод Владимир Корман)

Кошель

Кошель под парковой травою.

Внутри торчит земли огрызок.

То пластик ветром взвит порою,

то в тишине покорно низок.

Нетленен, встретит он иное:

смерть обрамит живого список:

шаги людей, листву, левкои

и запах розы, ныне близок.

Никто не думал – так, всё лето

проспать здесь под скамейкой втуне.

Нюхнёт собака: что же это?

Да ночью, после круговерти

я пялюсь на него в июне:

стою и думаю о смерти.

(Перевёл Александр Скрябин)

Дедова кончина

Когда умирал дед, осень так долго злилась,

мутился у старого ум, будто он впал в немилость.

То узнавал меня, то забывал мое имя

и, странник, кой-как добрел до самой до стужи зимней.

Возле его одра, на спасение не надеясь,

сидела старуха жена, поодаль – внуки и дети…

Мокрым тяжелым снегом облепляло ворота.

Когда вскочить порывался, укоряли: «Ну, что ты?»

Прождали еще седмицу – не остывает тело.

Стала родня отлучаться – своё у каждого дело.

Разве излечишь старость? Чем? Зачуланным зельем?

Призыванием духов? Каких? Да и где им!

«Был он всегда упёрт», соседка-знахарка сказала —

и отойдёт не враз. Душа слишком к телу припала».

А когда заглянул поп, словом прощенья утешить,

он, смеясь, закричал: «А попадья твоя где же?»

Знать, свою юность позвал, что наō люди выводила.

Да он ей теперь чужак, будто вовек не любила.

С кровавой мутью в глазах, – не пес ли с цепи сорвался? —

бранью в старуху свою непотребной швырялся,

грозя на мороз и снег вытолкать, как бывало.

Всю зиму – одно и то ж. Но смерть – не принимала.

И кто бы поверил нам, что этот буян кудлатый,

лют и, как бес, упрям – был дитятей когда-то.

Но вот и порог весны солнце переступило,

И клятва давняя в нем вдруг вошла в свою силу.

(Когда-то обет преступил он в годы лихие,

что жен забудет чужих и пить перестанет ракию).

И вот, как ягненок тих, никого уж не узнавая,

небрит, но мирен лицом, мирней таких не бывает,

почил. Тотчас голубь порхнул, а куда, мы не знали,

и не знаем, кому стало легче: ему ли, нам ли?

Окоп

И к зарывшемуся в свой окоп глубоко

подойдут и – плюнут. Вот тебе и слава.

От таких укоров разве много прока?

Одного не могут вьедине оставить.

Слаб я: беспокойство – о незавершенном.

Пересуды цепки, вяжут руки-ноги.

Подступятся вдруг и прокурорским тоном

шикнут-цыкнут-брякнут… Важные итоги!

Все ж и мне утеха, пусть и не герою:

в холод шаг держу, в преодоленье мрака,

где земля моя размягчена слюною,

хоть копай ее вконец – до первознака.

Стал на солнцепеке я чернее сажи,

от библейских ливней не нашлось мне крыши,

только в оправданье что тут детям скажешь,

если сам всё глубже, а они всё выше?

Не окоп, а топь, – молва мне указала. —

Не идут, мол, в битву, прячась по болотам.

Стану ли перечить? Я ведь сызначала

землю кроплю кровью собственной и потом.

Психиатрия

Хотя всего лишь здесь я посетитель,

само унылое подскажет царство:

тут ничего напрасно не просите.

Не будет помощи. И нет лекарства.

Те по палатам бестолково бродят,

а те лежат безвольно