Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

почему торчащим в этом доме на плохо освещенной улице, до которой трамваи и газеты добираются только в последнюю очередь. Мы с Ланцелотом играли в шахматы с утра до вечера, и как бы мило он это ни делал, в конце концов нам обоим это просто опостылело. Хозяин, когда и ему тоже опостылело отсиживаться на чердаке, спустился и принялся отсиживаться в мастерской.

— Что вы там делаете целыми днями, коллега? — поинтересовался я.

— Мастерю новую солонку, — хмуро отозвался он. — И я вам не коллега.

И вот он мастерил свою солонку недели три подряд, без перерыва и совершенно беззвучно — неужели какой-то особый материал? — а ведь, казалось бы, не Бог весть какая вещица; мы же с ума сходили от снега и от безделья. Я принялся было выдумывать новые заварки, но тут как раз кончились летние запасы сушеных трав; потом я попытался почитать Лидии и Ланцелоту вслух увлекательнейшую книжку об архитектуре древних народов, но Ланцелот на это сказал такое, что мы с Лидией от восхищения его словарным запасом сами лишились дара речи минут на десять. Потом Лидия играла на гитаре, а Ланцелот подыгрывал ей то на флейте, то на губной гармошке, и получалось в целом, как ни странно, довольно недурно. Потом мы перебрали все мои пластинки, и я выучил их обоих танцам своей прекрасной и светлой юности, всякому старью, которое лет тридцать как вышло из употребления. Мне нравилось представлять себе, как над ними будут потешаться люди, когда мы освободимся из здешнего заточения.

— Профессор, вы такой милый! — защебетала Лидия, освободившись из объятий Ланцелота, который почему-то оказался способен превосходно вальсировать. — Вы такой замечательный, Профессор!

Ну, наконец-то!.. Воодушевленный благосклонностью оттаявшей венценосной зануды, я уже хотел и сам закружить ее в танце, но тут-то она взяла и предложила:

— Пойдемте, пойдемте постучим к нему. Надо его как-то развеселить. Ему сейчас так нужны друзья!

Друзья!.. С ума сойти!

И мы вчетвером, вместе с собакой, отправились под двери мастерской чуть ли не с гитарами и мандолинами — присоединиться к нелепой игре в царевну-несмеяну. Затея с самого начала была обречена на провал, но Лидию было не переубедить. Ланцелот постучал в дверь и сказал:

— Слышь, самоделкин, хорош уже высиживать. Валяй к нам, мы тебя прощаем. У нас тут белый танец.

— Дорогой друг, — добавил я. — Спускайтесь к нам из эмпирей, у нас и приставная лестница с собой припасена.

— Выходи, пожалуйста, — попросила Лидия, тихонечко так, совсем на себя не похоже. — Выходи ко мне, я тебя очень прошу. Тут так плохо без тебя.

— Нам надоели старые половики, — вставил Ланцелот.

Мы с Лидией хором сказали ему:

— Заткнись!

И в ужасе вытаращились друг на друга, как будто каждый застал другого за чем-то крайне неприличным. Пес, по-моему, из товарищеских чувств к нам тоже немножко поскулил и даже поскребся лапой о косяк. Тем временем дверь мастерской раскрылась и на пороге показался хозяин. У него был такой величественный вид, что мы все сразу как-то подтянулись — я бы непременно посмеялся про себя, но почему-то в ту минуту было совсем не до этого.

— Я не желаю с вами сейчас разговаривать, — спокойно объявил он. — Я не желаю сейчас вас видеть. Прекратите топать, выключите музыку и оставьте меня, пожалуйста, в покое!

Объяснившись с нами столь изысканно, учтиво и исчерпывающе, он с достоинством удалился обратно во тьму своей берлоги и своего отчаяния и оставил нас ни с чем. У Лидии было такое выражение лица, как будто ее ударили по носу линейкой. Она села на пол, зачем-то взяла пса за хвост и посмотрела на нас жалобно-жалобно, как будто это именно мы с Ланцелотом довели ее до такого состояния, а не этот творец собственного счастья. Наконец она проговорила:

— Господи, скорее бы уже весна!

И мы с Ланцелотом подумали-подумали, а потом одновременно повторили за ней:

— Да, скорее бы весна!

Хоть и было совершенно непонятно, что такого особенного будет весной.

III

Я проснулся от того, что в доме появился новый звук: это капала с крыши талая вода; она, конечно, ночью превратится в лед, но назавтра снова будет струиться и петь, все громче и громче, со всех карнизов. Однажды Анни сказала:

— Хочешь, я сыграю тебе на сосульках Моцарта?

Я даже не успел ей ответить, как она уже сорвала с крыши над поленницей пять сосулек, словно только для этого они там и были — загадочные плоды в странном зимнем саду, — четыре положила себе в шерстяную ладошку, а пятой принялась по ним что-то вызванивать, и потом я прислушался и понял, что это и вправду Моцарт. А теперь лес заворочался под снегом, разбуженный колдовством воды и солнца, и музыке, заключенной в земле, не нужна ничья помощь, чтобы быть услышанной.

Я спустился по лестницам в утренний тихий дом, где еще никто не проснулся и не начал приставать ко мне с дурацкими вопросами и советами, прошел по пустым комнатам, наполненным этим особенным влажным свечением первого дня оттепели, как будто свет превращался в воду, и кто-то небесный там, наверху, взял графин с этой водой, чтобы напиться прямо из горлышка, но нечаянно опрокинул его и забрызгал всю землю, и теперь она мокрая, хоть выжимай. Фиалковое небо словно просвечивало сквозь стены, пропитывало доски и черепицу, делало дом прозрачным и беззащитным. Я вышел на обрыв, потому что такова была моя привычка: в первый день весны подойти к моему заветному белому дереву, взять в ладонь неокрепший побег и прижать к губам, словно руку возлюбленной, — ведь он такой тоненький, такой юный во всем этом вековечном древесном врастании в бытие. Я выбрался из дома с таким чувством, как будто не делал этого несколько месяцев — всю зиму, — и у меня затекли ноги и плечи от того, как долго их сжимали стены.

День, когда я выгнал Анни, настал наутро после того, как мы с ней пили чай на балконе библиотеки и болтали всю эту ядовитую чепуху, которая потом никак не выветривается из головы, как будто от того, помнишь ли ты ее от первой буквы до последней, когда-нибудь будет зависеть твоя жизнь. И в тот самый день я тоже вышел на обрыв — просто так, так же, как и в любой другой, по хозяйству, — и увидел, что мое чудесное белое дерево исчезло без следа. На его месте теперь росло что-то другое — крысино-серое, невыразительное, обыкновенное. Я подошел поближе, не веря своим глазам, и в груди у