Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

перестал ошиваться в мастерской и хреначить нам по мозгам всеми этими молотками и дрелями. Тишина и покой!

— Ланцелот, вы эгоист и свинья, — объявил я, и не знаю, когда еще в своей жизни я был более точен и справедлив, чем тогда.

— На себя посмотри, только очки не забудь надеть, — отозвался Ланцелот.

С научной точки зрения совершенно необъяснимо, чем именно обусловлен этот нетипичнейший симбиоз и с какой стати я терплю его выходки. Может, меня забавляет то, что он не знает слова “эгоист”, а повторяет. Может, он напоминает мне моих студентов, и потому мне иногда мерещится, что я не могу без него обходиться. Может, я должен даже быть благодарен за Ланцелота судьбе, и весь азарт ситуации заключается в том, когда же я до этого додумаюсь. Во всяком случае, тут наверняка кроется нечто весьма поучительное.

Если бы на дворе стояла осень, я хотя бы мог пойти погулять, но теперь, как назло, февраль и самый гололед. Я очень боюсь поскользнуться и упасть; у меня и без того ужасно болят колени в такую сухую погоду. Даже небольшая травма может обернуться самыми плачевными последствиями и сделать мою жизнь просто невыносимой. Я так не люблю зиму, и весь этот холод, и все эти узоры на стеклах. Моя теория синонимии не произвела ни на кого никакого впечатления, и все убеждены, что раз я срисовываю эти злосчастные узоры, значит, я и вправду немного блаженный. Я не знаю, как растолковать им, что, во-первых, рисование разрабатывает мелкую моторику руки и снимает симптомы ревматизма, во-вторых, это занятие меня успокаивает, пока вокруг творятся все эти ужасные неуютные вещи, и наконец, в-третьих, теория синонимии и в самом деле обладает определенным смыслом, хотя, боюсь, этот смысл разгадали уже давным-давно и опять какие-нибудь иностранцы.

Из-за лютого сквозняка я сижу в кресле, обложившись подушками и какими-то шалями, и с отвращением понимаю, что стал похож на свою полубезумную деревенскую бабку, а ведь до того, как поселиться в этом малахольном доме, я был недурен собой, я был модник, я так обаятельно разглагольствовал о том, каковы возможные варианты расшифровки минойской письменности, и о том, как следует правильно запекать утку. Теперь же не происходит ровным счетом ничего интересного, все сидят по своим комнатам и практикуют разнообразные меланхолические выражения лица; приключенческие книжки кончились, а других я читать не желаю. Право же, как я хотел бы отправиться на прогулку по осеннему городу!

Что это были за вечера, когда мы гуляли вдвоем! Улицы то спускались вниз, то поднимались, а мы качались на них, как на золотых качелях в слегка облупившейся краске. Когда дело заходит о том, чтобы заново покрасить стены, до центра города уже никогда и не добираются, так и оставляют его потрепанным и очаровательным на радость таким, как мы. Ветер несет листья прямо нам под ноги, а мы на спор через них перепрыгиваем, и я на ходу сочиняю для нее какие-нибудь смешные коротенькие стишки. Потом мы садимся на лавку под высокими черными деревьями с облетевшими ветвями, и над нами мрачно и гулко всхлипывают вороны, а мы едим печенье и запиваем его ряженкой, передавая друг другу бутылку. Как-то раз мы купили баранок на одной улочке, похожей на винтовую лестницу, в лавке возле церкви, а потом пошел дождь, и они из-за этого размокли и раздулись, но мы все равно их ели и были довольны. Она забавно держалась за печенье или баранку обеими руками и меленько так ее обкусывала, как мышка с картинки в детской книжке обкусывает кусочек сыра. Я так скучаю по ней, что иногда, мне кажется, у меня действительно заходит ум за разум. У нее были голубые глаза и светлые брови, мохнатые такие, неопрятные, и я разглаживал их указательным пальцем, а она делала вид, что обижается. И вот теперь я каждое утро заставляю себя поверить в то, что со всеми этими языческими манипуляциями и вправду покончено. Я просыпаюсь рано утром от того, что на стройке ни свет ни заря начинается проклятое ры-ры-ры, и потом я лежу на спине и не спеша принимаю в дар от наступившего дня все отпущенные мне боли одну за другой — колени, и поясницу, и шею, и правый висок, — и среди них непременно полагается быть тому факту, что я остался без нее. Эта боль начинается под правой лопаткой, как будто я долго бежал за подходящим к остановке троллейбусом, как в молодости, — сквозь парк между шоссе и университетом, — перепрыгивал через лужи и огибал на бегу гуляющих мам с колясками и школьников, которые нарочно едят на холоде шоколадное мороженое, чтобы оно казалось вкуснее. Бежал-бежал и, разумеется, все равно не успел, потому что ведь я еще не старый, водитель троллейбуса не ждет, пока я добегу. Эта боль похожа на то, как если бы мою спину насквозь проткнули копьем и я бы так и ходил с ним всю оставшуюся жизнь, цеплялся бы им за каждый пустяк и ужасно смешил бы этим и себя, и людей. Собственно говоря, я и смешу. Конечно, я еще очень забавно сочиняю эти умопомрачительные длинные предложения, но все же, смею надеяться, изюминка моего комедийного образа несколько оригинальнее!

Я ужасно хочу в лес, просто с ума схожу. Когда я был маленьким и мы жили в деревне, к нам в летние месяцы раз в пять-шесть недель приезжал фургончик с мороженым и подавал сигнал особым рожком, такой тоненький и неуловимый, как будто он нам просто послышался. А потом опять:

— Три-ли-ли-ли-три-ли-ли!

Она доносилась из-за леса, который обычно казался таким сумрачным и зловещим, эта веселая мелодия. Все дети выгребали накопленные монетки из-под подгнивших половиц и бежали на голос рожка, прыгающий над верхушками елок, как солнечный зайчик. Каждый спешил своей собственной тропинкой сквозь пушистый папоротник, и никому не было страшно. Когда я думаю о лесе, то вспоминаю это детское волшебство — как хвойная чаща из грозной превращалась в приветливую из-за каких-то двух фальшивых нот, и представляю себе, как хорошо было бы снова это увидеть и убедиться, что старая закономерность осталась в силе. Я как-то рассказал об этом Лидии, а она и говорит:

— По-моему, теперь эта закономерность работает наоборот.

Лидия всегда все видит в черном цвете.

Почему-то с уходом Анни хозяин перестал казаться нам таким уж необыкновенным. Он как-то съежился и сгорбился, и постарел, и побледнел, и будто бы стал одним из нас — скучающим постояльцем, Бог знает