Российский колокол №1-2 2020 - Коллектив авторов

закачался, зеленясь, звеня тремя тетивами, и, словно ответствуя мелодии со смерчем стариковских грёз, добившихся ярого аккомпанемента двух десятков (н-н-нет… всего семнадцати!) его до крови израненных пальцев (тюмпанон, «Он-он! – пробудивший меня к повторной жизни», валялся тут же на боку, броско блестя бубенцами), мои корни впились в тропу. Чудный контакт с горой! – я как бы пронзил её вулканические секреты, моментально распределив их по рангам с иерархической жёсткостью тирана да выдрав из клубка почвенных мистерий наиважнейшую: мой Бог ступал по ней – «Н-не… мой Бог бежал по ней!» – учуял я, трепеща обрубками, погружаясь всё глубже, глубже, глубже в косогор. И я уже различал древние отпечатки цыпочек Господа моего (следы души чёрного танцующего охотника – этой пляшущей, полной плоти и мглы сферы!), одновременно лакомясь деликатесами знаний о поверхности планеты, упущенными за наземные века моей смерти.

Тут стариковский колпак съехал на затылок, обнажив исполинские ослиные уши, тотчас поворотившиеся ко мне, столкнувши головной убор в воду, – ударом прекратив моё познавательное наслаждение, ибо помимо моей воли корни сами вырвались наружу, оставив горе в заложники клочки моего тела, исполненные мятежного страдания, ностальгии по единству со мной, цельности уже невозможной, ведь, предчувствуя собственную метаморфозу, корни бодро обратились к радостному разложению. И я пронзительно ощутил их предательский восторг. И я немедля простил их. И я полюбил гору, ставши её частью. А старик залопотал, в себя не приходя, но ещё пуще прядая гигантскими ушами, – троицу лежебок, однако, не пробудив, но породив высоко воспрянувший раскат змеиного любопытства. Слова старика устремлялись в меня как снежная буря, когда вьюга внезапно накрывала святейшую свиту веселейшего Велеса где-то на экваторе, – а я мчался сквозь слепящую метель, не вопрошая Господа о пути, ибо, обезумев, я становился и Богом, и даже его кортежем, точно вплавлялся в каждого из нашего братства! Тогда мы были той самой горячечной тёмной материей, державно сочащейся сквозь Веселенную!.. «Загрей!» – пронзительно гикнул, или нет, скрипнул я (как на беспричинно грянувшем морозе – опять этот молниевый трепет сверхжизненного воспоминания! – гулко стонет, словно лопается тетива, душу отдавшая стреле, заиндевелый, выгнутый саблей сабаль), и внезапно вся четвёрка людей подскочила, будто гора им отвесила тумака, да загорланила в унисон, распахнув звёздам свои бестолковые глаза, а змеи бросились ко мне, быстро обвили обрубки. И странное дело: рептилии не повалили меня, а, переняв мою акробатическую заботу танатоходца, расположились в строгом порядке – даже раскачивались, бодро блюдя одинаковый завораживающий порывистый ритм. Колдовская ядовитая тяжесть, которая не гнетёт, а напротив – довесок устойчивости! Вдруг старая гюрза впрыснула свою злобу в наисочнейший из моих срезов – ах, этот укол жала, переиначивший меня в артиста! – и покамест яд просачивался мне под кору, все мои глаза подчинялись единой системе. Новый торнадо трансформации! Установление тотального кругового обзора, – уже физически неспособного упустить малейшую деталь! – так капля оливкового масла, падая на шерсть, принимается поглощать пространство, и нет спасения от безжалостного роста кольца! А потому я тотчас приметил отряд пещерных кобр, спешивших на подмогу моим воспитателям, не упустил и сродство мутной голубизны их глаз с оттенком недавно обновлённой кожи, – худож-ницкой волей сразу связав цвет змей с патетической луной в невиданных пунцовых оборках. Язвя мои незажившие раны, гады заперли в тесный круг мой ствол, наперебой тёрлись о него, тем коронуя свою линьку и усеивая мне пятку свежими выползками. Я отбивался от них моими лозами, но вялое сопротивление лишь раззадорило рептилий, и яд полился в меня с удвоенной силой. Каждый укус будто отбрасывал меня назад, в то квазиневесомое счастье, не сопряжённое с унизительным сознанием нынешнего настырного тяготения – необоримого, вездесущего, ведь, несмотря на истязания, я противился навязываемому превосходству планеты, моей возлюбленной, которую я, значит, дерзко почитал равной себе. Моё тело волило взаимности Земли. Зверски! Пальмовая палица кинулась к подругам, неуклюже поднимая корни, – и вот они уже вместе! Восхищённый, я презрел человеческую четвёрку, сейчас заражённую ораторской страстью к малиновым облакам: люди точно шантажировали луну, а старик в диалектическом раже свирепо прядал изрядно запылёнными ушами. Одурманенный токсином, я переполнился весельем. Будто близился Бог! Диск цвета хвойного мёда враз надвинулся на луну. Волна радости ударила в меня и продолжала биться, перехлёстывая через край, пока на голубых глазах аспидов рукава мои вытянулись, заострились тотчас раскрывшимися листовыми почками, цветы молниеносно распустились, сразу осыпав змеиные чехлы, а на небе чёрный жёрнов развернул безудержную всесветную агрессию, подчинив себе и меня: яд рептилий, словно вскипев внутри штамба, ринулся, разрывая дерево, наружу, набухая завязью. Весь я изошёл крупными горошинами, удлинившимися, как пальцы ног вертепных певуний (тяжесть их кордака на моих ягодах! Жом!.. Ах! Да, это грядущее! Я вижу его! Рефреном к танцевальному ритму ещё будет слышаться понурый цокот ослиных копыт, хрупким куполком возносящийся к взопревшим небесам…), грозди набрякли, и кобры с гюрзами принялись давить мои скоро светлеющие плоды своими кольцами. И вот, свихнувшись от бурлящего во мне яда, я кинулся к пещере. И аспиды, вцепившись в меня, развевались, будто рубища будущих жриц Господа моего, подчас падая с ягодами, намертво зажатыми корявыми клыками, – даже полуоглушённые, змеи упрямо накачивали куски моего тела зельем ночной метаморфозы. И, впервые распалённый бегом в обличье куста, я вдруг постиг, как простоволосая трава заражает меня запахом Божьих следов, впитывал, переиначенный шквалом ядовитой ярости, пыль его подошв, века назад проплясавших вверх, к отрогам, сейчас робко заливаемым сильно разбавленным пурпуром. И, несясь, теряя самых ушлых змей, гогоча изо всех ртов, я чуял, как поиск моего бешеного Господа да страсть превращения – бесконечная, ненасытная! – становились смыслом жизни беснованного бражника, наловчившегося скакать на своих пяточных корнях, – мгновенно отрастающих, сколько ты их ни отрубай!

Сызнова я был вне себя! – и бежал, притягиваемый мерцающим Ничем, подпрыгивая, даже силясь пролететь пару ярдов, скрывая ковчег (нет, кортеж!) страдания завесой хмеля. Помню как сейчас, у входа в пещеру меня поджидали все девять дев, а наконец освобождённая земной тенью Луна, размыв затейливое облачное кольцо, опять опечатала выпуклые лбы песенниц своим обычным розоватым тавром. Именно здесь я испытал стыд наготы, будто меня, глумясь, срамили неспособностью прикрыться пожухлыми, с хрустом опадавшими листьями. Я повалился в четверорукие объятия подобострастного монстра, смеявшегося одним лицом, горевавшего другим. Он торжественно возложил меня на обрывки бинтов, озеленённых хвоей, рядом с нововозведённым капищем, терпко пахнувшим конём, и, погружаясь в грёзы пережитых преображений, я ощутил полоснувшее меня лезвие: набежавшие девы сбирали в плетённые из моих засохших мёртвых членов корзины первый урожай моих гроздей, а я, уже предвидя