Российский колокол №1-2 2020 - Коллектив авторов

глаза, я различил действительно разбудившего меня: у пещерной стены в серебристой кольчуге, окружённый сейчас молочно-голубоглазыми кобрами, около куста бирючины с драными брючинами на голенях конь, лязгая розоватым рядом зубов, смачно поедал ель, френетически шевелившую некогда подземными отростками (одновременно запальчиво посыпая ошалевший клубок змей бурыми комьями глины), будто дерево молило, правда, без особой надежды, о пощаде. Конь поглядел на меня пристально, облизнувшись, распознал и задорно закивал, точно попримерявшись к моим лозам, вспомнил о табу. А ель в кровавых ссадинах, неожиданно обуянная страстью пациентской кооперативности с палачом, сама полезла в пасть – иглы её словно взрывались, прыская, уминаемые чавкающим, теперь щедро крашенным зеленью частоколом. Я приклеился к липкому конскому взору (это он в сей же миг и навсегда заразил мои вежды проникновенной догадливостью), срикошетившему вниз, к моим первородным корням, занявшимся самостийным, самозабвенным ростом. И каждый из них, – часть от части моей! – точно кичась кильчеванием, покрывался пробковой бронёй, нацеливался в землю, пусть отяжелевшую, но разрыхлившую свои до поры запрятанные поры. Конь всё крошил хвойные грозди, перемигивая от голода, тем словно науськивал меня на некий проступок. И, вняв его издевательскому призыву, я сделал первый шаг, выдрав уже породнившиеся с почвой росяные корни, молниеносно ошалев от многоцветной, с преобладанием алого, боли, – словно уже политый мёдом ожог вдруг рассекли ледяным лезвием, – однако мой осколок, оторванный, но оттого не менее упорно воля-щий жизни, продолжал истошное, украдкой затухающее существование. Так, жёсткой иерархией муки, изогнутой многоцветными плечиками арбалета, я сразу приохотился к участи межчеловеческого ходебщика судеб, пока опять не подчинился воле превращений – бегать. Однако только я начал отбиваться от будущего, как с меня слетела путешествовавшая по мне улитка, хрустнула спираль её раковины – и вот я стряхиваю на бинты её ребристые скорлупки, а блаженный наплыв слизистых спондейных воспоминаний водоворотом всасывается внутрь то ли моей души, то ли всей планеты. Не до границ мне сейчас! Ведь я высматривал цель! – огромную, вертикально воткнутую ниже по косогору чешуйчатую булаву. Молниеносно ощипанная взором, она оказалась пальмой хамеропс с начисто отсечёнными веерами – и меня повлекло к страдалице, точно нас с ней истерзали для одной, незримо связанной с ритуальным возрождением Земли цели.

О! Как я кренился при ходьбе! Словно планета не только отучнела – из неё напрочь вышибло непрочную ось! И я неуклюже расставлял росяные, одновременно яростно вытягивающиеся корни, подчас валясь набок, привыкая к лукавству нынешнего, рахитического, притяжения Земли и стараясь не съехать по пологому склону горы, приютившей мои ясли. А пресыщаясь этими ощущениями, я поддавался некоей ласковой, доселе неведомой угрозе – будто я вплавлялся в мякоть неизвестной мне ягоды, а та, в свою очередь, набухала из плоти моей. И дико ломило лозы, пока я усваивал чуждые чувства, презирая себя за богомерзкий (гнусный единственному лично знакомому мне Господу!) раскол. Даже горьковатый, источаемый мною запашок (излейся такой с дождём – проклюнутся грибы да существа, схожие со мной) – и тот наслаивался поверх терпкой приторности, неизбывной, как теперь искривлённый хребет мира, сводившего меня с подчас прорывающегося ума. Но чем отчаяннее я противился новой среде, тем могущественнее просачивалась она через каждый рубец, липла к коре. И не было от неё избавления!

Ещё одно чудо! – я явственно различал томление гранёноглавой пальмы, ясно осознавая её мужественную истому, жажду слияния с женственными сородичами, чей гарем стойко, но понапрасну держался в трёх сатировых прыжках от неё. Листья их высохли, коричневея мне сквозь ночь своими ухоженными коготками, и только новорождённая поросль топорщилась нежными стрелами. Как притягательна пальмова любовь с первого взгляда! Но сколь неотёсанна была их зависть ко мне – хромомногоногому кусту! Случай, вельможась, порешил за них, рассадив их порознь, – переполнил их вязкой ревностью крепостных, отяжелявшей мой и без того робкий марш!

Всё ближе к оврагу, залитому луной, кругловидной, как истина. Свет её алел (или это разбухал мой божественный недуг, рдея на взбудораженный мною мир?!), перемешиваясь с напористым, каким-то даже деловитым, но теперь бесцельно текущим временем. А Вечность, моя подруга, громко захлёбывалась во временном потоке, над которым некогда я мог скользнуть дважды, трижды, несчётное количество раз, – сколько б он ни кишел скользкими дельфинами! И если кто-то ещё составлял безупречный соглядатайский дуэт, так это были мы с Владыкой, познавшим, подобно мне, второе рождение. Ведь Господь – художник, а невзгоды наши – его краски. Только вот не каждый удостоен звания Божественной кисти!

Наконец предстали они передо мной. Кусками! Головы, ступни, пирамидой сложенные ноги – соберём же их в тела, так схожие с отнятым у меня. Давайте-ка, пять ног, полдюжины рук, пара голов… развалилось составленное мною чудище! Попробуем: восемь ног с троицей туловищ и та, лобастая, голова. Вновь рассыпалась злополучная тварь, не протянув и мгновения, а я, вяло противясь притяжению, покатился наземь, пока собранные мною ломти расползались по местам. Тут я вскинул глаза – точно запрыгнул на быка – и галопом, галопом, галопом! Глядя прямо в рубиновый диск – ему-то я мог смотреть в четыре карих глаза, – как недавно облапошенной дурынде-смерти. И опять медленное вертикальное восстановление кособокого мира, разглядывание щепок с каплями моей пасоки – и вырвались из памяти, как расстреноженный волк, острые капельки израненного березняка, сквозь который глухим галопом, ни на йоту не сбиваясь с такта, катился кат-бык. Тут ухнул небосвод. Господь шарахнул Совилом, расколовши созвездие Инглии на Тельца с Близнецами, – так и застывшими навеки, – и молниеносно куски мяса в овраге соединились, ставши затем столь набившими оскомину людьми. «Один-н-н, два-тр-р-р… че-четыре че-че-чело-века!» Сей же миг я уловил их тление. Нет, не то некогда источаемое сверкающими трупами крабов посреди своего амритового некрополя, когда, шатаясь от озорного гогота, выскакивали мы – легчайшие! – на наше благоуханное лукоморье, кидая коньки в песок. Да! – прощальный плач дельфинов. И наши ответные слёзы. Прорыв – вспомнил! Не-е… эти – живые! – гнили с головы. Но не плотью, а духом, обескровленным охамевшим от всевластия мозгом. Гормональные дегенераты! И эти мутанты показались мне ещё лучшими из всего стада людского: в строении их черепов чётко просматривалась соколо-высоколобая доминанта – залог нацеленной к звёздам повадки, ручаюсь, унаследованной от нас, сатиров. Долго же я спал!

Вся четвёрка была недвижима, казалось, бездыханна – лишь змеи множили вкруг их рук свои очаровательные кольца. Внезапно старейший и, видать, самый важный из них вздрогнул, раздвинул ноги, угодив пятками в родник, при этом показав на ступне толстенный, с копыто двухлетнего козла, слой засохшей глины, скупо посыпавшейся в розоватую струю. Избитый панцирь титанической черепахи перевернулся,