Лицей 2025. Девятый выпуск - Сергей Александрович Калашников

– А ты знал, что читаешь мои переводы?

– Конечно.

– Почему не взял у Нелли телефон? Не позвонил? – спросила Тася, а про себя подумала: «И Нелли хороша…»

Мумочка опёрся спиной на ограждение. Смотрел на Тасю с грустной улыбкой и молчал. Тася всё поняла.

– Ждал, пока я сама узнаю.

– Рано или поздно это должно было случиться.

– Мы ещё увидимся? Я, правда, завтра уезжаю к дочке в Брайтон, – виновато сказала Тася.

– Обязательно увидимся. Как только вернёшься.

Брайтон, городок на берегу Ла-Манша, в котором Санечка безвылазно сидела с две тысячи тринадцатого года, – типичный английский курорт. Серые, запылённые улицы, несколько пабов, где подают горький стаут и неизменные рыбные палочки, утлая пристань с закрытыми на зиму каруселями, блошиный рыночек у церкви, ревматичное колесо обозрения. Единственная достопримечательность, куда Санечка потащила маму сразу после приезда, – экзотический, словно с жестянки из-под чая, Королевский павильон в индо-сарацинском стиле. Зефирные купола оттенка слоновой кости, ажурные восточные арки, тонкие минареты – шикарно, броско, в угоду экстравагантным вкусам заказчика, принца Уэльского. «Пикчуреск», – ехидно констатировала дочь, поплотнее запахиваясь от морских ветров в непромокаемую рыбацкую куртку, скрывавшую округлый шестимесячный животик.

Виновник её положения Тасе был не знаком ни лично, ни заочно: об отце ребёнка Санечка не распространялась. За год на чужбине она загрубела, опростилась, даже беременность её не смягчила. И не скажешь с виду, что учёный, преподаватель: толстовка на полтора размера больше, чем нужно, мешковатые брюки. Вороные пряди накручивала на хитроумную гибкую резинку-бублик так, что на затылке стояла торчком кудлатая гулька. «Ты, надеюсь, когда лекции читаешь, по-другому одеваешься?» – не сдержалась Тася, на что дочка закатила зеленовато-голубые насмешливые Васины глаза и снисходительно ответила: «Мама, не занудствуй. Времена изменились. Завтра в кампусе сама всё увидишь».

Университет изрядно отличался от ожиданий Таси, представлявшей себе нечто солидное, вроде Оксфорда или Кембриджа. Идеальные, травинка к травинке, лужайки – вот и все характерно британское. Никаких тебе хищноватых готических громад или чопорных викторианских фронтонов. Скопление современных белых и коричневых коробок с вертикальными прорезями окон. Самый старый корпус – из потемневшего красного кирпича. Внутри лаконичных сооружений, помимо разноразмерных классов, забитых техникой лабораторий и неуютной библиотеки с неживой аквариумной подсветкой, обнаружились многолюдные рекреационные зоны, обставленные разноцветными креслами и пуфами, кафешки (в меню одни несъедобные треугольные сэндвичи будто из мокрого картона) и особая гордость кампуса – тренажёрный зал. И ещё прачечная, господи! «Надо же! – изумлялась Тася. – Город в городе».

Повсюду сновали студенты. При беглом взгляде на их клетчатые рубашки, розовые чёлки, рваненькие джинсы и плотные лосины, натянутые со страшной силой на желейные бёдра размера по меньшей мере XL, Тася поняла, что имела в виду дочь, говоря о новых временах. Вероятно, нет дела продвинутой молодёжи до внешнего вида преподавателей.

Целью посещения кампуса, помимо скоротечной экскурсии, было знакомство с Еленой Аркадьевной, двадцать лет как отзывавшейся на томное, на выдохе, имя Хелен. Научная руководительница Санечки. «Мамуль, она потрясающая тётка. У меня сейчас всё от неё зависит. Да если б не она, мне бы грант не дали», – тараторила Саня по пути к кабинету. Вообще, с момента встречи в лондонском Хитроу дочь говорила исключительно о своих штудиях. А о личной жизни – молчок.

За компьютером, обложившись раскрытыми учебниками, сидела отнюдь не томная, но жилистая и рукастая женщина в простой белой футболке, Тасина ровесница. В глазах – заводное какое-то, мальчишеское бесстрашие. Обменявшись приветствиями под водянистый кофе, набились в её крохотный электрический автомобильчик, приносивший, по заверениям хозяйки, сплошную пользу экологии. Каждый раз, когда шустрая бесшумная машинка подпрыгивала на лежачих полицейских, Хелен фыркала, как ежиха, и довольно ухмылялась, радуясь набору скорости.

Доехали до Санечкиного обиталища, узкой трети сыроватого двухэтажного дома с клочком газона размером с коврик для ванной. Для гостей дочь открыла шардоне, себе плеснула яблочный сок. Настрогала созревший до рыжины чеддер, высыпала в миску пресные крекеры и засуетилась над плитой, пообещав сообразить за двадцать минут настоящую китайскую лапшу. Тася попыталась вмешаться – мол, посиди, не хлопочи, тебе надо отдыхать, – но Санечка сказала: «Ерунда, всего делов-то ингредиенты на сковородке смешать».

Хелен, щурясь, потягивала вино.

– Мою маму тоже звали Еленой, – сказала Тася, чтобы нарушить подзатянувшееся молчание.

Научница внезапно оживилась. В бокал ей попал солнечный зайчик и, блеснув, исчез.

– Как же, Елена Мартынюк. Знаю.

«Ну и ну. Как это? Вряд ли Санечка рассказывала, она никогда судьбой родной бабушки особенно не интересовалась».

– А если не секрет, откуда?

– Диссертация, – сообщила Хелен со значением. – Моя тема – гражданские письма во власть как механизм обратной связи в авторитарных режимах. А ваша матушка подписала «Письмо трёхсот». Против лысенковщины. Как, вы не в курсе?

Нет, Тася не знала. То есть только в общих чертах, по книжкам Дудинцева и Гранина.

Хелен с преподавательским азартом принялась рассказывать. Начиная с тридцатых годов в советской биологии владычествовал дремучий сатрап по фамилии Лысенко. Напористый агроном из народа, вдохновенный враль и невежда. Пользуясь безграничной поддержкой в верхах, соорудил причудливую идеологическую конструкцию – мичуринскую биологию, творческий дарвинизм. Якобы подлинно диалектико-материалистическое направление в биологической науке в пику западному идеалистическому вейсманизму-морганизму. Густопсовая ересь. Отрицание постулатов классической генетики, естественного отбора. Непрошибаемая вера в то, что новые виды можно получить методами воспитания – тот самый тезис о скачкообразном зарождении нового в недрах старого, который так нравился товарищу Сталину. Колоссальные растраты в тщетных попытках вывести по всему Союзу доселе невиданные сорта ветвистой пшеницы.

Инакомыслящих давили. На биологов, допускавших критику фантастических построений Лысенко, набрасывалась, заходясь визгливым лаем, свора его приспешников, таких же безграмотных шарлатанов, обвешанных орденами и научными титулами. Выжимали несогласных из университетов, травили, клеймили реакционистами и защитниками империализма. Славься, академик Лысенко!

Но законы природы не переиначишь, будь ты сто раз демагог. Ветвистая пшеница подло не всходила. Жирномолочные телята не воспитывались ни в какую. Не выводились, как ни странно, и новые породы кур путём переливания крови из одной птицы в другую. Многие учёные на свой страх и риск слали в высшие инстанции встревоженные письма, которые, впрочем, оставались без ответа. Требовались решительные действия, нечто экстраординарное. По инициативе сотрудника Ботанического института Лебедева был создан хорошо аргументированный изобличительный текст, собравший без малого триста подписей. Не только биологов – физиков, химиков, геологов. Беспрецедентное междисциплинарное усилие. И вот, как следовало из эмоциональной диатрибы Хелен, присутствовала в этом списке и Тасина мама.

– Конечно, одно лишь коллективное письмо не могло ничего изменить. Да и возможным оно стало только после смерти Сталина, – подытожила Хелен, и тонкие черты её длинноносого костистого