Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Греппи Карло

Вместе с товарищем по заключению, врачом-хирургом Леонардо де Бенедетти[1130], «хорошим человеком»[1131], Леви составил «Отчет об организации гигиенических и санитарных условий концентрационного лагеря для евреев Моновиц (Аушвиц — Верхняя Силезия)» (Il Rapporto sulla organizzazione igienico-sanitaria del campo di concentramento per ebrei di Monowitz (Auschwitz — Alta Slesia)). Бенедетти стал персонажем[1132] «Передышки»[1133], а отчет вышел в Minerva medica[1134] (выпусках за июль-декабрь 1946 года[1135]), авторитетнейшем журнале[1136].

«Фактографической» матрицей романа «Человек ли это?» — шедевра, который дописывался и лихорадочно готовился к печати в 1946 году[1137], — стали воспоминания о Лоренцо, которыми Леви много позже поделился в сборнике «Лилит» (в рассказе «Возвращение Лоренцо»).

Когда вернулся и я, на пять месяцев позже, после моего долгого скитания по России, я отправился в Фоссано, чтобы вновь увидеться с ним и отвезти ему свитер на зиму. Я увидел уставшего человека — не от долгого пути, смертельно уставшего бесповоротной усталостью. Мы пошли выпить вместе в остерию, и из тех немногих слов, что мне удалось вытянуть из него, я понял, что его любовь к жизни истончилась, почти пропала. Он перестал работать каменщиком, ходил по домам с тележкой, покупал и продавал старые железяки.

Он не хотел больше правил, хозяина и часов работы. То малое, что он зарабатывал, спускал в остерии. Он пил не ради удовольствия, а чтобы забыться, уйти от мира. Мир он успел повидать, и тот ему не нравился — он чувствовал, что все вокруг рушится, и ему больше не хотелось жить. Я подумал, что, возможно, ему стоит сменить обстановку, и нашел ему работу каменщиком в Турине, но Лоренцо отказался. Он жил как бродяга, спал где придется, даже под открытым небом в суровую зиму 1945–1946 года. Пил, но оставался в ясном уме. Не был верующим и не слишком хорошо знал Евангелие, но рассказал мне кое-что, о чем я не подозревал в Аушвице[1138].

Стоит ненадолго прервать чтение этого единственного свидетельства Леви о том, что случилось с Лоренцо после лета 1945 года (другие фрагменты этого рассказа мы увидим во многих интервью и документах). Прервемся, чтобы подтвердить: то, что рассказал Леви в «Возвращении Лоренцо» и что известно из других источников, почти полностью совпадает с реальной историей.

Мне не удалось найти следа хоть каких-то трудовых контрактов Лоренцо в 1945–1946 годах[1139]. По рассказам тех, кто его помнил, он действительно стал старьевщиком. По средам, как когда-то и его отец, он раскладывал для продажи всякий хлам у входа в кинотеатр Iride. Об этом писал и местный священник дон Лента, «исследовавший пожилых фоссанцев, от предпринимателей до строителей, в довоенном Борго-Веккьо»[1140].

Братья, сестры и прочие родственники, опрошенные в 1990-х Томсоном и Энджер, местные энтузиасты-краеведы, хранители коллективной памяти Фоссано, подтвердили: Лоренцо больше официально не работал[1141]. И все же несколько недель он был чем-то занят — это подтверждает отрывок из биографии Леви.

В коротком письме Эмме Далла Вольте (матери Альберто), датированном 3 ноября 1945 года, Лоренцо рассказал о несчастном случае. Произошел он, вероятнее всего, в сентябре: «Я упал, когда заготавливал дрова, и очень сильно ударился. Мне пришлось месяц пробыть в больнице, и сейчас я хромаю — что ж, и такое случается в жизни»[1142]. Но все же большую часть времени он трудился старьевщиком.

Местный житель Микеле Тавелла, родившийся в 1940 году и собравший десятки фотографий Бурге и его жителей — свидетельств XX века, — показал мне снимок: старьевщик в сползшей на лоб шляпе тянет за собой тележку; фотографу из-за его спины улыбаются две девчонки. Лица мужчины не видно, но это точно не Лоренцо, я уверен. Однако фото позволило мне представить, как именно выглядела его тачка на двух колесах. Леви дал нам понять в рассказе «Долина Гверрино» (La valle di Guerrino), что «иногда» Лоренцо мог даже спать в этой тележке[1143].

Он был истерзан, изнурен, потерян. Говорил ли он о своем отчаянии, выражал его словами? Из многих интервью мы знаем: точно говорил другу Примо, «хорошему парню»[1144] (как он охарактеризовал его в письме матери Альберто). В разговоре с Караччиоло[1145] у Леви при рассказе об этом навернулись слезы.

Он говорил: «В таком мире, как этот, не стоит жить». И, будучи каменщиком, хорошим каменщиком, он перестал работать на стройке, стал старьевщиком: покупал и продавал металлолом, и все те гроши, которые зарабатывал, пропивал. Когда время от времени я приезжал к нему в Фоссано и спрашивал: «Почему ты так живешь?» — он холодно отвечал мне: «…не вижу смысла жить, я пью, потому что мне проще быть пьяным, чем трезвым»[1146].

Элвину Розенфельду Леви говорил: «Вернувшись домой, он не стал больше работать каменщиком, потому что был изранен. Не физически — морально. То, что он увидел в Аушвице, и все то, что сегодня оставляет равнодушными многих, ранило его. И он не хотел больше жить. Начал пить. Я безуспешно пытался его переубедить, но он сказал мне довольно холодно: “Зачем дальше жить в этом мире?” Из-за алкоголя он стал часто ходить, пошатываясь; зимой пьяным много раз падал в снег»[1147].

В интервью Габриэлю Мотоле[1148] мы видим нигде ранее не встречавшееся упоминание холодной войны.

Он спросил меня однажды довольно лаконично: «Зачем еще мы приходим в этот мир, если не помогать друг другу?» Конец. Точка. Но он боялся мира. Он видел в Аушвице, как люди умирают как мухи, и это сделало его несчастным. Он не был евреем и не был узником. Но он все пропускал через себя. После возвращения домой он начал пить. Я поехал к нему — он жил недалеко от Турина, — чтобы попытаться убедить его бросить пить.

Он оставил свое ремесло каменщика и начал покупать и продавать всякие железяки, чтобы заработать себе на выпивку. Пропивал все, что зарабатывал, — до последней лиры. Я спросил его — почему, и он честно ответил: «Я больше не хочу жить. Мне достаточно. После того, как я узнал об угрозе атомной бомбы… Думаю, я видел все…»

Он многое понял, но так никогда и не узнал, где именно побывал: вместо «Аушвиц» он произносил что-то вроде «Ау-Швисс» — как «Швейцария». Его представления о географии были путаными. Он не мог больше работать по часам. Он напивался и забывался пьяным в снегу[1149].

Лоренцо «боялся мира», ему не хотелось больше жить, «как будто бы я просил родиться». И еще хуже было то, что он не хотел больше строить.

Прежде чем рассказать, о чем Леви даже не «подозревал» в Аушвице, попробуем представить его встречи с Лоренцо в остерии. (Я понимаю, что тема вроде бы притянута за уши, но на деле она очень важна и поэтому необходима, к тому же еще и в определенное время.) Именно в «Пигере» старьевщик Лоренцо проводил большую часть времени — едва ему удавалось сшибить пару лир, он немедленно отправлялся их пропивать.