Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

акты насилия, осуществленные невидимыми врагами или «другой стороной» (никогда своей собственной!), и очень печально, что однобокость и неизбирательность применения этого термина затушевывает различия между тем, что объективно и повсеместно может быть признано терроризмом, и тем, что почему-либо соблазнительно или удобно заклеймить как терроризм.

Более того, эта односторонность приобрела в данном случае особый политический оттенок: когда обсуждаются внутренние конфликты, современное ухо привыкло к употреблению слова «террорист» применительно к людям, находящимся в конфликте с правительством, а не к тем, кто выполняет распоряжения правительства. Этот дисбаланс объясняется чисто историческими причинами. Он восходит к тем временам, когда политическая теория в целом была склонна отрицать, что государство может сделать что-то неправильно, а государства радовались, слыша это. В эпоху Устава ООН и международных правовых актов в сфере прав человека эта точка зрения является очевидным образом несостоятельной. В эпоху Ленина и Муссолини, Сталина и Гитлера, Мао Цзедуна и Пол Пота, а также очень многих недавних и – увы! – нынешних, ставших притчей во языцех режимов в Латинской Америке, Африке, Юго-Восточной Европе и Азии стало совершенно ясно, что террор, осуществляемый методами, которые с полным основанием можно назвать террористическими (содержание под стражей без суда, пытки, преследования членов семьи, «исчезновения» и т. д.), может быть основным и постоянным инструментом государственной власти. Только обычай и привычка не дают повсеместно это признать. Однако сила привычки такова, что большая часть последующей дискуссии в том, что касается внутренних конфликтов, будет вестись в терминах терроризма тех видов, в которых обычно обвиняют повстанцев и участников сопротивления, выступающих против государства.

Тогда как же определить этот аспект современного вооруженного конфликта и как идентифицировать сущность терроризма, по поводу которого большинство из нас уверено, подобно профессору Калсховену, что «узнает его при встрече»? Столь много авторов предпринимали такие попытки, что, я думаю, стоит попытаться еще раз. Предполагается, что сущность терроризма можно определить тремя взаимосвязанными характеристиками. Первая состоит в том, что терроризм посылает сигналы, что не является обычной преступностью, поскольку исполнители террористических актов – убийцы, организаторы взрывов, похитители людей, вымогатели и прочие – провозглашают политическую цель, которая сама по себе может и не быть очевидно неразумной. Вторая характеристика состоит в том, что жертвы террора и их политические представители, со своей стороны, настаивают на том, что он на самом деле представляет собой обычную преступность – или, скорее, необычную преступность, – поскольку он выходит за рамки признаваемых ими кодексов поведения в политике и в законных (т. е. политически оправданных) вооруженных конфликтах. Третья характеристика вытекает из второй и состоит в том, что исполнители террористических актов неуловимы и невидимы и, по определению находясь за рамками общепринятого политического процесса, они и должны оставаться невидимыми. Но это заведомо вызывающее подозрения обстоятельство само по себе не означает, что они должны быть подвергнуты полному осуждению или что все их действия в равной степени есть проявления недифференцированного зла. Террористические акты могут быть преступлениями в квадрате, но они обладают той же характеристикой, что и обычные преступления, которая состоит в том, что некоторые из них хуже, чем другие. Взорвать генерала в его собственной постели – акт, который в определенных политических обстоятельствах может быть злодейским, но взорвать его маленькую дочь, мирно спящую в своей постели, – акт запредельного злодейства при любых обстоятельствах, хотя, конечно, всегда найдутся террористы, достаточно жестокие или безумные, которые могут найти оправдания даже этому. Всеобщее осуждение в буквальном смысле слова просто недостижимо (по причинам, рассматриваемым в следующем абзаце). Но я разделяю мнение профессора Калсховена (процитированное выше), что, когда слышишь, как употребляют это слово, всегда знаешь, что имеется в виду, и что в осуждаемом акте обычно есть нечто такое, что должно вызвать всеобщее осуждение. Что же это?

Практически повсеместно принято считать, что сущность терроризма состоит в том, что его жертвами (неважно, в силу намерения или случайности) являются лица, имеющие мало отношения или даже совершенно не имеющие отношения к разработке или проведению политики, которая не нравится исполнителям актов насилия. Это довольно выспренное и тяжеловесное определение, и я готов признать свою вину за это, тем не менее есть веские причины не использовать обычные определения, такие как «невинные», «нонкомбатанты» и «нейтралы». Эти слова, к сожалению, не имеют единого общепринятого значения. Необходимо отметить, что в воспламененном – или, наоборот, холодном – уме абсолютного террориста, если только он или она не относится к категории неразмышляющих патологических убийц, на самом деле может существовать своего рода маниакальная рациональность, в соответствии с которой почти каждый может быть сделан представителем воображаемого врага. Некоторые доктринальные системы настолько непримиримые и тяготеющие к солипсизму, что даже самый экуменистический плюрализм не в состоянии их вместить. Например, крайние коммунисты и анархисты смыкаются с крайними антикоммунистами в убеждении самих себя в том, что представители класса, который они воспринимают в качестве враждебного, ipso facto[330] и все без исключения разделяют его вину (как они ее понимают); политически активные экзистенциалисты в первые послевоенные годы придумали модную нигилистическую концепцию: «Мы все виноваты»; одержимые расовыми, племенными и мировоззренческими идеями борцы часто находили благовидный предлог, чтобы без всякой жалости убивать женщин и детей своих врагов и т. д. Это входит в число причин, по которым определению терроризма в рамках смешанного и разнородного международного сообщества всегда будет недоставать универсальности. Но это вовсе не означает, что можно настолько ослабить стандарты цивилизации, чтобы терроризм получил возможность проскользнуть сквозь их сеть.

Такое дегуманизированное применение логики неизбирательности несовместимо с двумя фундаментальными принципами цивилизации, закрепленными в МГП, а также в Уставе ООН, ВДПЧ человека и в более реалистичных документах, дополняющих ее: во-первых, с идеей о том, что международные и внутренние вооруженные конфликты, если уж они имеют место, должны вестись, насколько это возможно, избирательным и ограниченным образом; и, во-вторых, с идеей о том, что, до тех пор пока политические процессы, основанные на демократии и равноправии, предоставляют достаточные возможности и достаточную безопасность для урегулирования внутренних споров и разногласий, стороны должны оставаться в их рамках. Сущность терроризма состоит в окончательном отказе от цивилизованных норм разрешения конфликтов: в рамках государств и в мирное время – от норм представительного правления и верховенства права; в беспокойные времена и когда государства или другие организованные стороны находятся в вооруженном конфликте друг с другом – от норм МГП. Оба эти набора норм постулируют ограничение насилия в противоположность его расширению и различение степеней значимости и ответственности противников. Законы и правила ведения вооруженных конфликтов становятся мертвой буквой, если они отказываются от попытки провести грань между более или