Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

Таким образом, судьба гражданского лица во время войны в значительной степени зависит от того, в каком качестве он воспринимается комбатантами и как в соответствии с этим восприятием будет работать право: обострит ли оно это восприятие или притупит его, и как забота права о безопасности гражданского населения соотносится с исполнением комбатантами собственного дела, состоящего в силовом противостоянии с комбатантами противостоящей стороны. Защита мирного населения стала самой главной общепризнанной целью МГП, а средствами ее достижения – указания комбатантам и налагаемые на них ограничения, которые определяют, что им можно делать и чего нельзя.

Разрешения и запреты

Современное право в отношении защиты гражданских лиц подробно изложено в ДПI. Его кажущаяся новизна обманчива. Бóльшая часть его содержания вполне соответствует критериям того, что уже стало общепринятым в качестве обычного права. Налицо их определенное развитие, но не изменение. Поэтому реакция государств, не ратифицировавших протокол, на эту его часть не была столь серьезной по сравнению с их реакцией на его более новаторские разделы. Не приходится быть разборчивым в отношении содержания обычного права, хотя нельзя запретить юристам спорить по поводу того, что это содержание на самом деле означает[365]. Основополагающие принципы остаются неизменными с того момента, когда право войны претерпело большую реконструкцию в конце 40-х годов XX в. Предполагается, что разъяснение практического смысла этих принципов вместе с добавлением подробного иллюстративного материала и устранением пробелов в действующем праве снизит степень, в которой его нормы неправильно толкуются, нарушаются и игнорируются.

Многочисленные запреты, налагаемые протоколом, как можно было ожидать, в основном касаются нападения на гражданских лиц и «гражданские объекты». Разрешения же строго ограничены нападениями на комбатантов и «военные объекты» и сопровождаются целым набором оговорок и предупреждений относительно того, как эти нападения могут осуществляться. В центре этих словесных кружев находится самое значительное из новшеств протокола – определение того, что такое военный объект и как распознать его при попадании в поле зрения.

Во втором параграфе ст. 52, озаглавленной «Общая защита гражданских объектов», запрятано следующее определение: «Что касается объектов, то военные объекты ограничиваются теми объектами, которые в силу своего характера, расположения, назначения или использования вносят эффективный вклад в военные действия и полное или частичное разрушение, захват или нейтрализация которых при существующих в данный момент обстоятельствах дают явное военное преимущество».

Эта формулировка смогла наконец-то удовлетворить потребность, которая остро ощущалась в течение долгого времени. Настоятельность этой потребности возрастала в прямой зависимости от увеличения разрушительной силы современных вооружений и взрывчатых веществ, что сделало ее проблемой XX в., хотя в принципе она восходит к незапамятным временам. У профессиональных военных, а также моралистов и юристов, которые пытаются указать им правильный путь, всегда есть идеи относительно объектов и лиц, которые могут подвергнуться нападению на законных основаниях, коль скоро у них есть идеи по поводу того, какие лица и объекты не могут подвергаться нападению. Поскольку осады и артиллерийские бомбардировки в силу самой своей природы не различали эти две категории объектов, то, как мы уже видели, регулярно возникали споры о правильных методах ведения таких действий[366].

Но применительно к случаю (более или менее) прицельного удара по объектам, поддающимся идентификации, не возникало никакой путаницы или споров. Сам принцип, что объект может быть атакован только в том случае, если он однозначно является «военным», не оспаривался.

Вопросы о том, достаточно ли было принятия этого общего принципа для того, чтобы достичь цели, ради которой он вводился, и не лучше ли было бы для ее достижения разработать более точное определение, стали предметом серьезного рассмотрения в первые годы XX столетия. По-видимому, в этом сыграла роль совокупность таких факторов, как усовершенствование средств массового уничтожения, индустриализация войны, а также нараставшее в обществе сочувствие к страданиям мирного населения. Были предприняты попытки включить определение легитимных военных целей в правовые тексты, и две самые ранние из них (и наименее амбициозные) в разной степени увенчались успехом, хотя и довольно скромным[367]. После Второй мировой войны можно было ожидать, что полученный во время нее опыт заставит реформаторов поставить этот вопрос во главу угла. Мощь оружия, которое стало называться оружием массового уничтожения, проявилась со всей ужасающей очевидностью. Столь же очевидными были бы последствия реализации этого принципа на практике, если бы оно было полностью оставлено на усмотрение неискушенных (или беспечно равнодушных) военных начальников и политиков, в той степени, в которой последние принимают участие в выборе целей для нападения. Но вместо того, чтобы стать первым пунктом повестки дня, вопрос был отодвинут в самый ее конец. Виноваты в этом были в равной степени победители и побежденные. Любой шаг, который выглядел как приравнивание безответственного, негуманного или неизбирательного определения целей к военному преступлению, был политически невозможен. Мы уже видели, что этот вопрос почти не затрагивался ни на одном из процессов над военными преступниками, обсуждавшихся в части II, а все попытки внести его в сферу действия новых ЖК были заблокированы.

Если бы эти события конца 40-х годов XX в. были единственной трудностью этого процесса, к вопросу об определении целей военного характера можно было бы вернуться вновь, чего энергично и добивался МККК после того, как были приняты новые конвенции и было завершено принципиально важное дело проведения судебных процессов над военными преступниками. Однако в то же самое время на горизонте возникла новая сложность иного характера. Именно тогда, когда мировое сообщество с достаточной степенью единодушия осудило старую практику ведения войн как неприемлемую, появилась новая, грозившая оказаться в тысячу раз более разрушительной. Была изобретена и применена атомная бомба, а разразившаяся «холодная война» свела практически к нулю шансы (и без того небольшие, но предположительно ненулевые) на то, чтобы взять этот вид оружия под такой международный контроль, который предотвратил бы его дальнейшее развитие и совершенствование. Государства, достаточно амбициозные и богатые для того, чтобы приобрести это новое мегаоружие, не могли не воспользоваться такой возможностью. До тех пор, пока только одно государство владело Бомбой, оно держало in terrorem[368] все враждебные ему государства. Но как только лидер враждебной группы государств также обзавелся собственной Бомбой, две сверхдержавы стали держать in terrorem друг друга. Старая доктрина сдерживания приобрела современный устрашающий ядерный смысл.

Здесь мы не будем углубляться во все разнообразие и преемственность стратегических доктрин, с помощью которых обладатели атомного оружия пытались объяснить самим себе, своим врагам и остальному миру, как они намерены использовать