Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

Гумбольдт делал различие между языком как ergon и языком как energeia, Ф. де Соссюр различал язык и речь, а Н. Хомский – знание (competence, knowledge) и употребление (use)[496]. Как известно, делались многократные попытки отождествить эти разграничения друг с другом, но ничего, кроме путаницы, из этих отождествлений не получалось. Для примера можно привести рассуждения по этому поводу Н. Хомского, который утверждает, что идеи В. Гумбольдта представляют развитие концепции картезианской лингвистики, а Соссюр, якобы, выступавший против разграничения В. Гумбольдта, повторял мысли В. Уитни, под сильным влиянием которого Соссюр вообще находился. Все это, разумеется, – весьма произвольное толкование.

Разграничение, проводимое Н. Хомским, носит ограничительные и защитные функции. Оно понадобилось ему для того, чтобы выгородить лингвистический участок, где его формальный аппарат мог найти применение, и в то же время отвести упреки в том, что многие лингвистические факты не укладываются в его систему. Иное дело разграничения В. Гумбольдта и Ф. де Соссюра. Они составляют главный тезис их лингвистических концепций, и бесспорно прав был Л. Ельмслев, когда говорил, что, например, у Ф. де Соссюра все его прочие дихотомии (как и все теоретические выводы) выводятся логически из дихотомии между языком и речью.

Это последнее разграничение, которое в последнее время несколько отошло на задний план и даже, можно сказать, умышленно замалчивается (хотя, как показывает практика прикладного языкознания, никак не может быть обойдено), мы и положим в основу наших дальнейших рассуждений.

Естественный язык, составляющий предмет изучения всех упоминавшихся выше исследователей, вне речи не существует. Взаимосвязь языка и речи настолько необходима, что одно обязательно предполагает и другое. И в этой взаимосвязанности языка с речью заключается самое главное отличие естественного языка от всех формализованных языков. Эти последние существуют вне речи. Разумеется, изолированное от речи рассмотрение естественного языка вполне допустимо (и оно широко ныне практикуется), но только при одном непременном условии – тогда, когда рассматриваются особенности языка, не обусловленные речью.

Если говорить о творческом аспекте языка, то нельзя не признать совершенно очевидного факта, что все это творчество идет через речь. Речь – источник всего того субъективного, что проникает в объективную систему языка, она – канал, по которому человеческая практика входит в язык, фиксируясь в нем и отдавая себя затем в распоряжение субъекта (индивидуума), и именно в этом смысле она, говоря словами Ф. де Соссюра, первична по отношению к языку. Только в речи может находить свое выражение то самое «соответствие ситуации», которое поминает Н. Хомский и без которой язык превращается в занятную логическую игрушку или в бессмысленное бормотание идиота. Поэтому в данном случае возможны два выхода: либо учитывать взаимоотношения языка с речью, если все же ставится вопрос о творческом аспекте языка (а это, бесспорно, очень важная тема), либо, изучая язык, снять этот вопрос. Самый существенный недостаток генеративной лингвистики заключается в том, что тезис о творческом характере языка она использует как свою методологическую основу, а затем принимается изучать естественный язык вне его связей с речью, т.е. таким образом, как будто имеет дело с формализованным языком.

Среди многих функций, выполняемых языком, одной из самых важных и, к сожалению, наименее изученных является функция концентрации и синтезирования человеческого опыта. Мне уже приходилось об этом писать[497], но здесь мне опять придется затронуть этот вопрос, хотя и несколько в ином аспекте. При всей общности своей физической, биологической и психической природы каждый человек не абсолютная копия другого, и индивидуум – всегда индивидуум. Отсюда и эмпирическое правило врачебной науки, что надо лечить не болезнь (как некоторый абстрактный процесс, развивающийся в абстрактном организме), а человека. По этому же эмпирическому правилу (и со всеми подобающими оговорками) человеческий опыт всегда индивидуален. Однако этот индивидуальный опыт наслаивается на тот, который дает человеку язык (с его синтезом человеческого опыта), и осмысливается он в терминах того (родного) языка, через посредство которого человек приобщился к общечеловеческому опыту (естественно, в том виде, в котором он зафиксирован в данном конкретном языке). Для человека, следовательно, делается привычной (и в силу общения с другими людьми – обязательной) определенная лингвистическая мерка, которой он меряет и свой внутренний мир и внешний мир. Отсюда та трудность преодоления родного языка при изучении других языков, о которой говорит Э. Кассирер. Такая определенная лингвистическая настроенность вовсе не замыкает человека раз и навсегда в не-переступаемый волшебный круг и вовсе не преграждает ему пути (о чем тот же Э. Кассирер настоятельно говорит в поздних работах) к познанию «вненациональных» категорий. Никакой лингвистической относительности, пропагандируемой В. Уорфом, в действительности нельзя обнаружить ни у В. Гумбольдта, ни у Э. Кассирера.

Н. Хомского (и его последователей) удивляет та легкость, с какой ребенок овладевает языком. Отсюда делаются выводы о соответствующей врожденной способности человека к языку. Но ведь ребенок с языком и через посредство языка овладевает опытом и, следовательно, в действительности надо говорить не о механизме овладения языком, а в такой же мере – о механизме овладения опытом. И если уж говорить о замечательном интеллектуальном подвиге, который при этом совершает ребенок, то он заключается не столько в овладении языком, сколько в освоении отношений, складывающихся между его личным опытом, языком и опытом «других», зафиксированным в языке. Для того чтобы проделать эту работу, надо располагать психической структурой очень широких возможностей. Эту структуру мы привыкли именовать мышлением. Так и получается, что вопрос о врожденном механизме освоения языка оборачивается вопросом о врожденной способности человека к мышлению.

Учитывая это, надо оценивать и проблему универсалий, которая в самые последние годы привлекает пристальное внимание лингвистов, преобразуясь на наших глазах из проблемы универсалий в лингвистику универсалий[498]. Если исходить из принципа, что изучение структуры языка и мышления следует рассматривать как единую проблему и, таким образом, истолковывать лингвистику как часть весьма широкой науки о мышлении (а такая постановка проблемы едва ли может вызвать возражение), то в первую очередь внимание исследователя должны привлечь такие «универсальные» универсалии, которые в одинаковой мере определяют структуру и деятельность как языка, так и мышления. Я бы назвал такие универсалии интердисциплинарными. Значение изучения их подчеркивется и тем выводом, который был сделан нами относительно действительного характера врожденного механизма овладения языком.

На первый взгляд представляется, что Н. Хомский и предлагает идти этим путем. Но это только на первый взгляд, который складывается под влиянием его научных деклараций. При ближайшем ознакомлении с лингвистическими универсалиями в интерпретации Н. Хомского создается впечатление, что в них много метафизического и что они очень напоминают универсальные