Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

разнообразие систем обозначения родства у разных народов и в разные эпохи. Есть системы, где родная мать объединяется в одну категорию и носит одно название с обширной группой других женщин; где родные братья и сестры не отличаются по названию от сотен других мужчин и женщин того же рода и т.д. и т.п.[435] Осет. æрвад и хо / xyæpæ соответствуют этимологически индоевропейским названиям брата и сестры; но ме’рвад означает ‘(любой) мужчина моего рода’, a мæ хо ‘(любая) женщина моего рода’. Дело здесь, разумеется, не в том, что от людей были скрыты естественные отношения, отличающие родную мать от других женщин или родного брата от других мужчин и юношей. Но мы уже отмечали выше: естественное лишь постольку вовлекается в систему языкового выражения, поскольку оно приобретает общественное значение. Имея видимость биологических обозначений, термины родства в действительности являются насквозь социальными.

Бывают и обратные случаи, когда на более ранних этапах развития общества строго различаются такие отношения родства, которые мы безболезненно объединяем. Так, в русском языке слово дядя обозначает одинаково брата отца и брата матери; тетя – сестру отца и сестру матери. Однако старославянский имел особые термины для дяди по отцу (stryiь) и дяди по матери (ujь). В латинском дядя по отцу назывался patruus, дядя по матери – avunculus; тетя по отцу – amita, тетя по матери – matertera. Вместо этих четырех терминов во французском имеем уже только два: oncle ‘дядя’, tante ‘тетя’.

Такую же картину дает история немецкого языка: в древнегерманском – строгое различение родства по матери от родства по отцу, в немецком – утрата этого различения. Из соответствующих немецких терминов Vetter означал ‘дядя по отцу’ (связано с Vater ‘отец’), Oheim – ‘дядя по матери’; Base – ‘тетя по отцу’, Muhme – ‘тетя по матери’.

Строго различаются дядя по отцу и дядя по матери в осетинском и других иранских языках[436].

Исторические корни этих различений вскрываются без особого труда. Они ведут нас к эпохе матриархата, когда родство по матери было связано с совершенно иными хозяйственными, социальными и правовыми функциями, чем родство по отцу. Матриархальные отношения могут давно отойти в прошлое, но пережитки их еще долго держатся в нормах обычного права, в некоторых свадебных и иных обрядах и обычаях[437]. Этим объясняется, что различение родства по матери и по отцу долго и стойко держится и в патриархальных обществах, как древнеримское, древнегерманское, староосетинское и др.

Так общественные условия формируют сознание людей, а вместе с ним и распределение языковых значений и языковых обобщений.

Древнейшие обобщения человеческой речи уже являются свидетельством огромных успехов человеческого познания, высоко вознесших человека над миром животных. Каждое из них обозначало множество предметов, объединяемых по признаку их отношения к коллективу, к его хозяйственному и общественному существованию. С древнейших эпох слово могло быть и действительно было выражением чрезвычайно общих идей, объединявших обширные и разнообразные категории предметов.

Мы уже говорили об ошибочности представления, будто примитивные народы неспособны к образованию общих идей. Факты и наблюдения опровергают подобные представления. Мы находим, например, у многих первобытных племен представление о всепроникающей силе или субстанции, которая присутствует в человеке, животных, растениях, воде, огне, небесных светилах и пр. Меланезийцы называют эту силу мана, американские индейцы оренда или вакан. Высокая степень абстрагирующей работы мысли, проявляющаяся в таких обобщениях, – очевидна.

Можно возразить, что в подобных представлениях сказывается просто слабость развития научного знания о вещах и явлениях. Это, конечно, верно. Но не только слабость познавательной способности выражают эти идеи. Они выражают и ее силу, великую обобщающую силу, которой с самого начала было наделено человеческое слово. В них, как в зародыше, уже заключались проблески будущих научных обобщений. Они служили залогом беспредельного развития познавательных способностей человека, могучего прогресса человеческого знания.

Преодолевая постепенно свою незрелость и ограниченность, обобщения человеческой речи все более приближаются к объективным, действительным отношениям вещей, т.е. становятся научными.

Классифицирующая работа сознания

С обобщающей природой языковых значений тесно связана другая их особенность, их дифференцирующая, противоставляющая или классифицирующая тенденция. Выделенное из множества единичных восприятий общее не пребывает в сознании изолированно, а всегда противоставляется другому общему и только благодаря этому противоставлению получает объективную, очевидную для всего коллектива, устойчивую значимость, ориентирующую человека в окружающей действительности. Всякое осознание общего уже предполагает противоставление или оппозицию. Без такого противоставления границы общего всегда оставались бы зыбкими и неуловимыми, что снижало бы или даже сводило бы на нет познавательную ценность полученных обобщений. Общее лишь тогда приобретает четкие контуры, когда оно противоставляется другому общему[438].

Можно возразить, что осознание единичного также предполагает противоставление: данный объект A противоставляется всему, что не есть A. Совершенно верно. Но такое противоставление имеет ничтожное познавательное и практическое значение. Оно пригодно только для данного единичного случая. Другое дело, когда мы в ряде объектов выделяем общий признак, выносим его «за скобки» и противоставляем другой группе объектов, характеризованных другим общим признаком. Только такие групповые или классные оппозиции могли ориентировать человека в окружающем мире, превращая пестрый калейдоскоп единичных явлений и впечатлений в упорядоченную систему связей и отношений, как появление магнита приводит в симметрию железные опилки.

Именно потому, что язык фиксировал и закреплял каждый поступательный шаг в познании объективных связей и отношений, он был с самого начала тем орудием, с помощью которого работа человеческого сознания получала объективное, реальное для всего коллектива практическое значение. В этом именно смысле надо понимать известное определение языка в «Немецкой идеологии»:

«Язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание»[439].

По свойствам нашего сознания, отражающим свойства самой действительности, никакое явление или отношение, воспринятое в опыте, не остается изолированным. В процессе осознания-наречения оно вводится в систему ранее осознанных связей и отношений и таким образом занимает в ней свое место. Это место определяется,

· во-первых, тем, с какими другими явлениями объединяется, сближается данное явление (социативные связи);

· во-вторых, тем, каким другим явлениям оно противопоставляется (оппозитивные связи).

Совокупность этих двояких отношений и составляет то, что мы называем идеосемантикой слова.

Разумеется, социативные и оппозитивные связи между словами не являются неизменными, данными раз навсегда. Между ними нет никакой пропасти. Социативная связь может в другой ситуации обернуться оппозитивной и обратно. Так, дерево как материал для изготовления орудий противостоит металлу. И если мы возьмем, с одной стороны, дуб и липу, с другой – железо и медь, то связь внутри каждой из