Проблемы литератур Дальнего Востока. Труды IX международной научной конференции - Коллектив авторов

Чжэна» (鄭氏女, «Чжэн ши нюй») из сборника «Сюань ши чжи» (宣 室志, «Записи из зала Сюаньши») и целый ряд других), и прямых аналогий ни с какими из них не прослеживается.

Иногда заимствования не вызывают сомнения: например, рассказ «Продолжение [истории о каше из] проса» (續黃粱, в переводе В. М. Алексеева – «Пока варилась каша (продолжение старой истории)») – совершенно явный парафраз на новеллу Шэнь Цзицзи (沈既濟, 750?–800) «Записи о случившемся в изголовье» (枕中記) и, в меньшей степени, на новеллу «Ду Цзычунь» (杜子春) из сборника Ли Фуяня (李復言, VIII–IX вв.) «Сюй Сюаньгуай лу» (續玄怪錄, «Продолжение записей о таинственном и удивительном»). Такие заимствования вовсе не маскируются, но, наоборот, подчеркиваются, чтобы яснее стала авторская художественная идея, выраженная в смещении акцентов, в дополнениях и привнесениях, что можно понять только при сравнении текста из «Странных историй» с оригинальным прототипом.

Но обращение к сюжетам предшественников, как уже говорилось, отнюдь не является основой или же часто используемым ходом в «Странных историях». Большинство сюжетов автор черпает либо из собственного опыта (следует учесть, что Пу Сунлин великолепно знал легенды и суеверия родного уезда, будучи теснейшим образом связанным с шаньдунской культурной традицией в целом – достаточно вспомнить его сказовые произведения), либо из корреспонденции, присылаемой любителями мистики из других городов и провинций. Писатель сам говорит об этом в «Предисловии» [9, т. 1, с. 2], и последующие работы, посвященные творчеству Пу Сунлина, неизменно к этой мысли возвращаются. Собственно, другого способа приобщиться к живой фольклорной традиции различных провинций Китая (а в «Странных историях» задействованы и многие южные верования и легенды, в частности чжэцзянские, хубэйские, хунаньские) у писателя просто и не было бы: Шаньдун он покидает только однажды – в 1670 г., отбыв на некоторое время в Цзянсу (уезд Баоин, 寶應縣) в качестве личного секретаря близкого друга, цзиньши Сунь Хуя (孫蕙 1631?—?) [7, т. 3, 3372]. Это было первое и единственное дальнее путешествие, к тому же весьма недолгое. Больше родной провинции он никогда не покидал, зато время от времени устраивал поездки по Шаньдуну, навещая друзей и родственников, а в 1672 г. вместе с приятелями даже отправился к морю, к горам Лаошань (嶗山), где тоже собирал местные истории о морских чудесах [9, т. 1, с. 354]. Все это как раз подтверждает мысль о спонтанности в выборе тем для рассказов, в некоторой живой импульсивности, заражающей читателя силой авторского интереса.

Другой же причиной огромной популярности «Ляо Чжая» неизменно называют великолепный язык новелл и безукоризненно рафинированный, утонченный стиль повествования. С этим нельзя не согласиться, поскольку, независимо от темы рассказа, все «Странные истории» написаны удивительным по красоте вэньянем с бесконечным количеством скрытых отсылок, таящихся в непрямых цитатах, аллюзиях, намеках и создающих множество смысловых слоев произведения, что так высоко ценилось учеными любителями словесности, воспитанными в рамках традиционного конфуцианского образования. Но это вряд ли было бы достаточным условием для столь единодушного признания «Ляо Чжая», если бы изысканный вэньянь Пу Сунлина не был использован в высшей степени мастерски в самых сложных и необычных контекстах. Писатель совершает, казалось бы, невозможное, передавая высоким классическим языком особенности просторечных говоров, да еще сохраняя при этом речевую индивидуальность персонажа. То есть письменный язык, в котором роль созвучий европейского стиха играли графические сочетания близко расположенных иероглифов (см. подробнее, например, [14, с. 224–229]), не просто становится звучащим, но и наделяется разговорной характерностью. Например, в новелле «Ван шестой молодец» (王六郎), когда главный герой, рыбак Сюй, приезжает в далекий уезд, чтобы навестить друга-призрака, ставшего там богом-покровителем местности, он общается с местными обитателями, речь которых передается совсем по-другому по сравнению с диалогами в родной деревне Сюя. На вопрос, где здесь расположена кумирня, хозяин постоялого двора не отвечает, а сам спрашивает: «得無客姓為許? (Déwú kè xìng wèi xǔ? А не случиться ли тому, что Вам прозванье будет Сюй?)» На утвердительный ответ хозяин реагирует новым вопросом «得勿客邑為淄? (Déwú kè yì wéi zī? А не случиться ли тому, что и уезд Ваш будет Цзы?)» И первая, и вторая реплика ритмизованна, и ритм здесь близок к фольклорной сказовой традиции. Особенно очевидной эта особенность становится, когда местные обитатели сообщают о причине своей осведомленности: «數夜前夢神言：淄川許友 當即來，可助一資斧。祗候已久 (Shǔ yè qián mèng shén yán: zīchuān xǔ yǒu dāng jí lái, kě zhù yī zīfǔ. Zhīhòu yǐjiǔ. Не один уж день миновал, как дух нам во сне сказал: «Друг Сюй из Цзычуаня скоро придет. Можно пособить его траты в пути покрыть; весьма длительно ожидаю почтительно»)» («Ляо Чжай чжи и» (聊齋誌異, «Странные истории из Кабинета Неудачника»), цзюань 1) [12, т. 1, с. 28]. По ритмическому рисунку это очень близко к простонародным формам исполнительства, таким как присловья торговых зазывал (吆喝聲), прибаутки в сопровождении деревянных кастаньет (快板兒) и т. п. Но звукопись языка «Ляо Чжая» отнюдь не сводится к подражанию просторечиям средствами утонченного вэньяня. В тексте новелл могут встречаться стихотворные вставки; зачастую красота диалога может передаваться изысканной ритмизованной прозой (как это происходит, например, в новелле «Не Сяо-цянь»), тоже «звучащей», мелодически выстроенной. Например, диалог между Нин Цайчэнем и Не Сяоцянь выдержан в четырехсловных изящных пассажах, не только изобилующих скрытыми цитатами и намеками, но мелодически завершенных и ритмически безукоризненных: «“月夜不寐，願修燕好。”甯正容曰：“卿防物議，我畏人言; 略一失足，廉恥道 喪。”女雲：“夜無知者。”» (“Yuèyè bù mèi, yuàn xiū yànhǎo.” Níng zhèng róng yuē: “Qīng fáng wùyì, wǒ wèi rényán; lüè yī shīzú, liánchǐ dào sāng.” Nǚ yún: “Yè wú zhī zhě”. «В лунную ночь все никак не засну, хотела б спроворить согласье да лад[42]». Нин с праведным видом и говорит: «Вы берегитесь людских пересудов – я опасаюсь, что скажет молва. Чуть лишь оступишься только разок – честность и стыд похоронишь тотчас». Девушка возразила: «Ночью никто не прознает о том») («Ляо Чжай чжи и» (聊齋誌異, «Странные истории из Кабинета Неудачника»), цзюань 2) [12, т. 1, с. 161–162].

Таким образом, и живость авторского сопереживания описываемому, и утонченность стиля, и, зачастую, новизна многих историй, взятых Пу Сунлином непосредственно из устной традиции или из собственных наблюдений, делают собрание востребованным и любимым в среде интеллектуалов Старого Китая, но вместе с тем и создают огромные сложности для переложения этих текстов на иностранные языки, особенно для культур, далеких от дальневосточного ареала. Любимые многими поколениями истории об удивительном переводились на европейские языки (например, в 1880 г. в Лондоне был опубликован перевод Г. А. Джайлза (1845–1935) на английский язык, называвшийся «Strange Stories from a Chinese Studio» [15]; в этом же году во Франции выходит перевод новеллы «Как он садил грушу» (種梨), выполненный Камилом Имбо-Юаром (1857–1897)