Детство в режиме онлайн - Екатерина Вадимовна Мурашова

и прародители вдруг окочурятся? – делано удивилась я и даже изобразила улыбку. – Работать официально и зарабатывать на жизнь ты еще не можешь. Воровать пойдешь? Бродяжничать или – что?

Неожиданно Боря взглянул мне в глаза и светло и радостно улыбнулся в ответ:

– Нет, что вы! Конечно, меня в детдом отдадут!

– Ты хочешь в детдом?!

– Нет, не то чтобы хочу. Но это ведь тоже ничего такого страшного. И не очень надолго. Но я думаю, что меня потом усыновит кто-нибудь – я же здоровый, нормальный, учусь в гимназии, могу по дому помогать.

– И кто же, ты хотел бы, чтоб тебя усыновил?

Тут я подумала, что у него, может, есть какие-то кандидаты, и он просто мучительно, много лет завидует какому-нибудь приятелю, у которого, по Бориному мнению, идеальная семья. С предподростками такое случается.

– Да мне, в общем, все равно, – разрушая и эту мою гипотезу, Боря пожал плечами. – Мне главное, чтоб там еще кто-то был, ну, дети какие-нибудь. Знаете, я тут читал, сейчас люди берут вот всяких с отставанием в развитии или больных – а им за это деньги платят. И они на это живут, а тех растят. Вот, может, к таким бы попасть, ну им же хочется, наверное, иногда кого-нибудь и нормального – для разнообразия и для помощи – а я бы с теми в футбол играл, или уроками занимался, или вот оригами делал – я во втором классе в кружок ходил и там научился, мне нравится. А потом я вырасту и чего ж – квартира у меня будет, выучусь на кого-нибудь и буду уже сам работать. А с теми дружить, конечно, и помогать.

Так. Мечта этого ребенка определилась: после гибели всех родных попасть на время в большую опекунскую семью, где много детей и дети с нарушениями в развитии. А потом сохранить с ними теплые эмоциональные связи, но жить уже отдельно, в оставшейся после смерти родителей квартире. Странно? Да не то слово!

И главное – я ни на шаг не продвинулась в понимании причин.

– Боря, а что тебя не устраивает в родной-то семье? Что, собственно, там такого ужасного происходит?

– Ничего, – Боря снова опустил голову и потускнел. – Я же говорю: это я сам такой ужасный. Таких быть не должно.

Я решила зайти с другой, явно воодушевляющей мальчика, стороны.

– А что бы делали с тобой те, другие, ну, приемные родители? Если там много детей, да еще и больные, так они же, наверное, каждому ребенку совсем немного внимания могут уделить?

– И пускай! И пускай бы! Совсем пускай не уделяют! Пускай им будет наплевать на все! Как я учусь, что ем, как одеваюсь, как сдам ЕГЭ, куда поступлю, с кем и о чем переписываюсь, сколько сплю и сколько в компьютер играю! Я сам им уделю внимание, если им вдруг надо будет, или помочь чего! И они же не скажут, что моя работа – это учиться. Работа это работа, когда другим польза, а учеба – это учеба для себя, правильно? А вдруг они веселые окажутся? И можно будет с ними просто пошутить и посмеяться? Хотя бы иногда? Или поговорить о футболе? Или об играх? Или о музыке? Ну и если не с ними, если им некогда, тогда с теми ребятами, которые еще там.

Я тихонечко и облегченно выдохнула сквозь стиснутые зубы.

– Твои родители все контролируют?

– Это плевать! – Боря неловко отмахнулся длинной рукой. – Это пережить можно, хотя и противно. Но им все не нравится. Все, понимаете? Они все ругают. Каждый вечер и по утрам иногда. Много лет. Подряд. Им не нравятся черные (они тупые и ленивые), белые (они зажравшиеся и тоже отупевшие) и китайцы (они как муравьи и скоро все захватят). Кавказцы (они наглые) и евреи (они везде проникают). Наша страна и наше правительство ужасные. Мы – народ рабов. Но нас все зажимают, хотя мы и сами виноваты, что не сумели себя поставить. И европейское правительство, и американское тоже нехороши и везде лезут, куда их не просят. Начальники все дураки, все везде воруют, все всем по всем каналам врут, и каждый блюдет свою выгоду. В гимназии у нас тоже так, и учителя выслуживаются перед родителями и начальством, а не учат всех по-честному. А в прошлой школе было еще хуже. Молодежь дебильная, но с претензиями, дети избалованные, а старики никому не нужны, но все равно живут, потому что медицина развивается и детей выхаживают таких, которые лучше бы умерли. Я раньше всему этому верил и сам хотел умереть, а теперь думаю – пускай лучше они, зачем же им жить в таком плохом мире?

– Бедненький, – искренне пожалела я, представив, как единственный, неглупый и наблюдательный ребенок растет в этой семье, а у него над головой годами ходят и разглагольствуют большие, значимые и вроде бы родные люди и транслируют все вот это выше им изложенное. – Но, может, это они не всерьез, а так – иногда и в сердцах?

– Нет, – твердо сказал Боря. – Всегда. Только так. А сами они – хорошие. И я должен быть и думать как они. Либо ты сожрешь, либо тебя. Я понимаю, что все это, про их смерть и усыновление, это у меня просто такие дурацкие фантазии. Но что мне делать-то? Вот я прочел вашу книжку про Дом за радугой. Там у главного героя, Дима, тоже вроде как благополучная семья, но жить невозможно. Но у него хоть прабабушка была, а когда она умерла, он сбежал. Но это же фантастика. А мне – что?

– А ты ведь сам-то знаешь, как оно все по правде? – серьезно глядя Боре в глаза, спросила я тем тоном, которым когда-то, полвека назад, разговаривали в нашем дворе.

– Иногда мне кажется, что знаю, а иногда – что нет, – так же серьезно откликнулся Боря.

– Вот! Если бы ты думал по-другому, ты бы от них ничем по сути не отличался. Ты сомневаешься – это самое правильное. Значит, есть надежда.

– Надежда на что? – Боря подался вперед и острые колени почти закрыли его лицо.

– Что ты возьмешь на себя ответственность. Твои родные все время в позиции жертв – страна не та, правительство не то, все вокруг злонамеренные лжецы. Мы хорошие, а вот они пускай изменятся, чтобы мы их хоть за что-то похвалили. У себя в гимназии наверняка тоже встречал: я не виноват, что двойку получил, это учительница ко мне придирается.

– Да.

– Ты в той же самой позиции –