Евгений Торчинов - Даосизм. Опыт историко-религиоведческого описания

Не останавливаясь подробно на учении “Чжуан-цзы” по вышеназванной причине, кратко отметим только некоторые пункты.

Как справедливо отмечает А. 'И. Кобзев (Кобзев А. И., 1985, с. 30–31), в “Чжуан-цзы” более тесно, нежели в “Лао-цзы”, Дао сближается с отсутствием — небытием (у), высшей формой которого является “отсутствие самого отсутствия” (у у). Отсюда и знаменитый тезис “Чжуан-цзы” о том, что “Дао овеществляет вещи, но не является вещью (у у эр фэй у — гл. 11, 20, 22) — ср. с “Дао-дэ цзином”, § 25: “Есть вещь-хаос целокушая, прежде Неба—Земли рожденная”, где под “вещью-хаосом” (у хунь) имеется в виду Дао. Усиливается в “Чжуан-цзы” также тезис о вездесущности Дао, пронизывающем все сущее, образующем вселенную пространства—времени (юй чжоу), одухотворяющем демонов (гуй) и господа (ди). Дао, отмечает А. И. Кобзев, — генерализация (гун) Неба и Земли, инь и ян, предел вещей, в котором субъект и объект уравновешиваются {ци). На последнем пункте имеет смысл остановиться подробнее.

В главе 2 “Об уравнении вещей” (“Ци у лунь”) мир опыта уподобляется сну, иллюзии. Однако иллюзорность эта не онтологического, а гносеологического характера. Истинная реальность не знает противопоставления субъекта и объекта, “того” и “этого” (би—ши). Заблуждающееся человеческое сознание, абстрагирующее мышление, разделяет эту неделимую, неразложимую на противоположности реальность на обособленные самосущие единичности, отделенные друг от друга и противостоящие друг другу.

Не последнюю роль в этой гносеологической операции “разделения” неделимой реальности на фиксированные сущности играет, по “Чжуан-цзы”, язык, точнее, определенное злоупотребление им. Так, в языке каждая вещь имеет свое название, отсюда по аналогии рождается мысль о том, что этим разным “именам” (мин) в действительности соответствуют разные сущности (ши). Истинная реальность, напротив, хаотична (хунь дунь), не в смысле беспорядочного смешения, которого как раз нет, а в смысле абсолютной простоты и целостности.

“Это” и “то”, субъект и объект в ней не уничтожены, не растворены друг в друге, но и не противопоставлены, не находятся в оппозиции; это мир, где “все имманентно всему”, все причастно всему, где субъект (это) уже заключен в объекте (том) и наоборот; это сфера взаимоотражения, не знающая обособленных сущностей.

Следует оговориться, что это истинно сущее не является потусторонним, иным миром. Для “Чжуан-цзы” это наш мир, но мир (причем в этот мир включен и субъект, равно как и наоборот), существующий объективно, “сам по себе и для себя”, ”не и помимо “заблудшего” абстрагирующего рассудка. Однако мир нашего представления (повторим, что в “Чжуан-цзы” мир разделен не онтологически, как у Платона, а гносеологически) несет в себе отпечаток единства и нерасчлененности истинно-сущего. Этот отпечаток — эмпирически наблюдаемые перемены, изменения (хуа). Другим отражением этого всеединства является релятивизм эмпирической реальности. Так, если говорится, что некое “А” превратилось в “Б”, “Б” в “В” и т. д., то это только отражение того, что на уровне истинно реального “А” всегда было, есть и вечно будет и “Б”, и “В”, и т. д.

Таким образом, если в “Чжуан-цзы” говорится, что человек после смерти станет лапкой насекомого или печенью мыши, то это следует понимать как констатацию эмпирического факта, метафизической основой которого является нерасчлененная, целостная и единая реальность, в которой каждое—во всем и все — в каждом, и, следовательно, человек уже здесь и теперь неким, образом уже является и лапкой насекомого, и печенью мыши. Поэтому основой оптимизма “Чжуан-цзы” и его знаменитого “приравнивания жизни и смерти” является отнюдь не только вера в неразрушимость субстанции сущего, лишь “переплавляющейся” в иные формы (сама эта “переплавка” только отражение истинного единства), а учение об “уравнивании вещей” (Идзуцу Тосихико, 1967, с. 25–33; Торчинов Е. А., 1982, I, с. 155–156, 160).

Отсюда становится понятным, что подобный взгляд вовсе не противоречит весьма характерному для “Чжуан-цзы” учению о “питании жизни” во имя обретения долголетия и даже сверхъестественных способностей и бессмертия, учению, полностью находящемуся в русле даосской религиозной традиции. Надо сказать, что в “Чжуан-цзы” очень заметно чувствуется присутствие быстро развивающегося в период Чжань-го учения о бессмертных (сянь жэнь, шэнь сянь).

Обратимся к гл. 1 (“Беззаботное скитание” — Сяо яо ю): “Далеко-далеко на горе Мяогуе живут божественные люди (святые, шэнь жэнь). Кожа у них как снег, красота как у теремной девы. Они вдыхают ветер, пьют росу, а зерна не едят. Оседлав облачную пневму, летят на драконах, странствуют за пределами четырех морей. Они сгущают свой дух и следят, чтобы звери и птицы не страдали от мора и язвы, а урожаи были бы обильны”.

Здесь описываются существа, отчетливо ассоциирующиеся с бессмертными более позднего даосизма. Любопытно, что эти святые заботятся о домашних животных и урожайности, выполняя таким образом функции, регулирующие природу, обычно приписывающиеся силе дэ монарха.

Из дальнейшего контекста видно, что эти святые оказываются для автора “Чжуан-цзы” идеальными личностями, неизмеримо превосходящими конфуцианских героев — Яо и Шуня: “Таким людям ничто не повредит, они не утонут даже, когда вода поднимется до самого неба; не сгорят даже в великую засуху, когда расплавятся металлы и камни, раскалятся почва и горы. Даже из их пыли и мусора можно выплавить и вылепить таких, как Яо и Шунь”.

Несколько выше, говоря о Ле-цзы, умевшем летать на ветре, Чжуан-цзы противопоставляет ему мудрецов, в своих скитаниях не зависящих даже от ветра, поскольку они сроднились со всеми силами и началами природы и могут поэтому управлять ими.

Нет нужды перечислять все фрагменты. “Чжуан-цзы”, где прямо или косвенно упоминаются те или иные аспекты практики “продления жизни” и мистического созерцания. Упомянем только о пассаже в гл. 6 о беседе мудрой Нюй Юй с Нань-бо Цзыкуем. Наньбо Цзыкуй удивляется, почему у престарелой Нюй Юй цвет лица, как у ребенка. Из дальнейшей беседы следует, что вечную молодость Нюй Юй обрела благодаря созерцанию Дао и единению с ним. Дао превыше и жизни и смерти. Оно убивает живущее, но не гибнет; рождает сущее, но само не рождается^ Дао — свидетель становления вещей, оно вечно. Следовательно, приобщение к Дао делает и адепта причастным вечности, отличной, однако, от простого бесконечного продления жизни, поскольку трансцендентно дихотомии жизнь-смерть.

Это место позволяет понять, почему в “Чжуан-цзы” зачастую высказывается скепсис относительно попыток обрести долголетие посредством всевозможных натуралистических способов.

Как отмечает Юй Инши (Юй Инши, 1964–1965, с. 80—122), в древнем Китае развиваются две концепции бессмертия: первая, более натуралистическая, рассматривает бессмертие лишь как безграничное долголетие, не предполагающее изменения онтологического статуса бессмертного. Вторая, также не порвавшая окончательно с натурализмом, однако значительно более спиритуализированяая; согласно этой концепции состояние бессмертного радикально иное, чей обычного человека. Он из сферы профанного переходит в сферу сакрального, приобретая принципиально иные качества. Первая концепция более подчеркивала самоценность таких методов, как гимнастика или дыхательные упражнения (позднее — изготовление эликсиров), вторая — созерцание и мистическое восхождение к первооснове мира.

В целом в истории даосизма явно преобладала тенденция к усилению второй концепции за счет первой, особенно усилившаяся под буддийским влиянием, несмотря на то, что натуралистические методы также никогда не отвергались полностью, что связано с даосской интерпретацией общекитайской доктрины психосоматического организма.

Здесь важно то, что в “Чжуан-цзы” ярко представлена именно спиритуализированная концепция бессмертия, находящаяся в оппозиции как к “приземленным” целям мирского бессмертия-долголетия (или признающая его в качестве целей для людей низшего уровня), так и к жесткой фиксации поведения адепта, противоположной нормам “самоестественности” и “беззаботного скитания” (Торчинов Е. А., 1982, III, с. 74).

Следует также отметить, что “Чжуан-цзы” является ценным источником для изучения всевозможных верований и культов Древнего Китая, поскольку в нем содержатся материалы по практике совершения жертвоприношений, упоминаются различные божества (в частности, одно из первых упоминаний божества очага Цзао-шэня — Цзи — гл. 19) и т. д.

Здесь встает вопрос, насколько сами авторы “Чжуан-цзы” верили в то, о чем они писали, — в бессмертных с горы Гуе, в вознесение Хуан-ди и т. п. Думается, что сама данная постановка вопроса не корректна, ибо рассмотрение подобных образов в качестве плода художественного вымысла есть не что иное, как приписывание древним более поздних форм рефлексии. Даже такой поздний автор, как Пу Сунлин (1640–1715), явно не верящий в описываемые им чудеса, все же брал материал из современных ему народных представлений и верований (см. Фишман О. Л., 1984, с. 180–229). И уж тем более совершенна непонятно, зачем авторам “Чжуан-цзы”, если им была чужда вера в бессмертных и возможность обретения мистического совершенства через единение с Дао, пользоваться чуждыми им по духу образами (см. справедливое замечание И. С. Лисевича — Лисевич И. С., 1978, с. 38).