Господь мой и Бог мой. Евангельские чтения. В помощь открывшим Евангелие - Дарья Валерьевна Сивашенкова

да что там слова – мысли, но у Него буквально руки тянутся коснуться, чтобы этим прикосновением воплотить в человеке милость Божью. Коснуться, потому что мы всегда стремимся прикоснуться к тем, кого любим, к кому расположены всецело. В ком участвуем.

Прикоснуться. «Я с тобой».

Он Сам – прикосновение милосердия. Всегда.

При захождении же солнца все, имевшие больных различными болезнями, приводили их к Нему и Он, возлагая на каждого из них руки, исцелял их. (Лк. 4:40).

Но и без этого: Он обнимает, берет за руку и помогает подняться с земли и со смертного одра, Он касается, ободряя, учеников на Фаворе.

Бог прикасается к человеку, чтоб исцелить, чтоб утешить и ободрить, благословить, или просто с отеческой лаской, «низачем», по любви, по – не будь это Иисус, я бы сказала «безотчетному» – желанию привлечь к Себе.

Евангелие не зря так настойчиво в этой подробности.

Мне кажется, это важно вот еще в каком смысле.

Иисус Собой решительно отменяет и преодолевает естественный человеческий страх коснуться сакрального. Разрушает одинаковый для всех религий барьер, запрещающий нечистому касаться чистого. Сама Чистота касается теперь всякого человека, и человек доверчиво тянет руки навстречу. Больше нет страха, что Чистота будет замарана нечистотой, что святость оскорбится и накажет за недостойное касание. Болен ты, нечист с человеческой точки зрения – все равно не бойся, иди к Нему.

И это не просто позволение – это Его желание: коснуться, обнять, приласкать. Порой – просто так.

Есть только одна категория «болящих», которых Иисус исцеляет без прикосновения или касаясь не сразу.

Это бесноватые.

С ними Он говорит всегда только голосом. Пока нечистый дух в человеке, Иисус не касается этого человека – по крайней мере, Евангелие, описывая «индивидуальные» изгнания бесов, никогда не говорит о прикосновениях.

Почему? Брезгует ли Иисус бесноватым человеком? Конечно, нет. Брезгует ли Он бесами, как нормальный человек брезгует тараканами? Полагаю, что тоже нет: в конце концов, это тоже Его творения – вывернутые наизнанку, потерявшие облик, потерявшие все, и участь их незавидна.

Не рискну прямо сказать, что Он питает к ним жалость, но мы знаем, что единственную произнесенную бесами просьбу Он не отверг.

Так почему?

У меня нет однозначного ответа на этот вопрос, но, возможно, дело вот в чем. Бесноватость – не просто использование человека как футляра для бесов. Это теснейшее переплетение человеческого и бесовского, до степени смешения.

Бесы все время скулят «не мучай нас», хотя мы видим, что Он ничего плохого им не делает. Но им тяжко и мучительно даже видеть и чувствовать Его рядом, что уж говорить про прикосновение – оно было бы хуже удара молнии, мгновенное испепеление.

Но, видимо, то, что почувствовал бы бес, почувствовал бы и одержимый им человек. И что случилось бы тогда с человеком, с его телом, сознанием, душой, которые слиты с бесом… Непредставимо. Возможно, и несовместимо с человеческой жизнью.

Иисус щадит и бережет человека, поэтому сперва изгоняет бесов: строгим приказом или позволением уйти.

А потом… потом бывший гадаринский бесноватый сидит у Его ног, и уж наверняка касается Его, и Он протягивает руку, помогая встать упавшему на землю ребенку.

Смех

(Лук. 6:25). «Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете.

Запрещают ли эти слова всякую радость в земной жизни? Неужели Богу так отвратителен наш смех, что за него мы непременно будем наказаны, а Сам Господь никогда не осквернял смехом Свои пречистые уста? И как совместить табу на смех с призывом «всегда радуйтесь»?

Со смехом у Писания сложные отношения.

В ВЗ упоминание смеха практически везде связано не с радостью, а с надменностью, презрением, злорадством (например: «За то и я посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас» (Прит. 1:26).

В лучшем случае – с недоверием: смеется Сарра, когда Господь ей обещает, что она в преклонных годах родит ребенка.

Один раз смех противопоставляется слезам – у Екклезиаста. Но во всех остальных случаях ветхозаветный смех – не эмоция чистой светлой радости, не реакция на нечто забавное: это о победительном превозношении, о злорадстве, о насмешке и глумлении.

Смеяться и насмехаться было синонимами.

Отсюда и уверения, что Христос никогда не смеялся. Еще бы! Смех для человека той эпохи означал не радость и веселье: в нем было нечто мрачное, зловещее. Поэтому утверждение «Христос не смеялся!» не отказ Ему в радости, а отрицание в Христе недобрых чувств. Христос не смеялся – значит, не насмехался над людьми, не радовался их горю.

Это уже потом, когда смех в нашей культуре радикально «поменял знак» и стал символом не злорадства, а беззлобного веселья, мысль «Христос не смеялся» начала восприниматься как утверждение об Его «угрюмости». Хотя стоило бы просто дать более соответствующую нашему нынешнему восприятию формулировку: Христос не насмехался.

Но это о культурном образе, о фигуре речи. А сам смех, как живая эмоция веселья и радости, конечно, существовал и в те времена; и наверняка слушатели Христа смеялись Его остроумным репликам и ответам, и Сам Он смеялся… но это обозначалось словом «радость».

Говоря «горе вам, смеющиеся ныне», Христос имеет в виду именно недобрый и темный, «ветхозаветный» смысл смеха. Его слова – обличение не радости, а злорадства.

Радость Он благословляет, и проявления радости тоже. В том числе смех; тем более это самое «детское» выражение радости, и едва ли возможно «быть как дети», не смеясь.

Но горе тем, кто смеется со злорадством и глумлением, горе смеху без любви, он – к слезам.

Взгляд

…и глаза всех в синагоге были устремлены на Него». (Лук. 4:20).

Только для одного Человека слова «смотреть» и «видеть» синонимичны. Только для Христа. Он Один смотрит и видит, без малейшего искажения, то, что есть. И дело не только в том, что Ему, как Богу, открыты помышления всех сердец, – еще и в том, что Он не ищет Своего.

Именно это «искание своего» в нашем взгляде искажает картинку. Мы смотрим на других людей – и ищем в них свое, в нас есть невольная предвзятость, которая мешает видеть стоящего перед нами человека.

А в Иисусе никакой предвзятости нет. Христос смотрит на человека и видит его самого, во всей полноте. Когда Он смотрит на нас – видит именно нас, такими, как есть. Со всей чехардой и хаосом наших внутренних переплетений, с противоречивыми, рвущими нас на части желаниями, которые мы не все и осознаем. Видит на ту неосознанную глубину, на которую мы никогда не сходим: и сознание, и подсознание наше не скрыто перед Ним.

Он действительно видит нас.

И это не равнодушный взгляд, лишь сообщающий Ему информацию, не неодобрительно-оценивающий и судящий. Это взгляд спокойный и любящий, ищущий нам добра. Под него не страшно попасть, наоборот, ему хочется открыться и