Молитвы человеческие - Елена Черкашина

красивой и привлекала тебя. Ты захотел жениться, но я не мог позволить тебе сделать ошибку. «Не подходи!» – шептал я и изо всех сил старался помешать тебе приблизиться к ней. Ты злился, сердился и уж точно не понимал, что происходит. Но прошёл месяц, другой, и ты сам рассмотрел, что за красотой скрывается пустота, а за весёлостью – вздорный и едкий характер.

Когда тебя призвали на фронт, я молился: много и долго молился. Слишком хорошо я понимал, что не в силах уберечь тебя от всех несчастий и бед. Я защищал тебя, простирая над твоей головой свои крылья, не позволяя ни пулям, ни осколкам ранить тебя. И лишь один пропустил: тот, что вонзился тебе в ногу. Но сегодня могу сказать: в том проявилось особое промышление Божие. Этим ранением мы спасли тебе жизнь, потому что останься ты на фронте ещё год или два, то беда настигла бы тебя с другой стороны: в виде тифа. Ты помнишь ту эпидемию, и сколько людей погибло тогда?

Я увёл тебя, но ты очень сердился. Страдал от боли и оттого, что нога не сгибалась. А когда вернулся домой, то встретил свою будущую жену. Она полюбила тебя даже с твоим ранением.

Я помолчу. Вижу: нелегко тебе слушать…

Что было потом? Один за другим рождались твои дети. Их крестили, и я каждый раз наблюдал, как рядом с младенцем появлялось подобное мне небесное существо. Вы называете нас «Ангелы». Ты волновался, а я был спокоен, потому что наши руки прочнее человеческих, и потому что Ангел, стоящий рядом с ребёнком, – это и мать, и отец, и намного больше.

Твоя жизнь была непростой. Я учил тебя терпению и смирению, не падать в отчаянии, держаться в любви. Не всё удавалось, иногда ты ошибался, но главное у нас получилось: сохранить в тебе христианина. В этом и была моя главная цель.

Ты молчишь… Улыбаешься… Хочешь что-то спросить? Почему лишь теперь я стал тебе виден? Твоя жизнь подошла к концу. Ты на пороге, а здесь взгляд меняется, становится будто острее. Ещё час – и мы пойдём дальше. Ты и я. Не волнуйся: путь не опасен. Все ошибки сгладило твоё покаяние. Что? Что ты хочешь сказать? Подожди, я наклонюсь к тебе ближе…»

– Не отступай от меня.

Ангел отпрянул, на его светлом челе возникла улыбка.

– Не отступать от тебя? Странно слышать такие слова после всех лет, что я провёл подле тебя. Но понимаю: меня ты не видел. Дай твою руку: чувствуешь крепость? Нам предстоит долгий путь, и поверь: что б ни случилось, я никогда ни на шаг не отступлю от тебя.

Падение

Он шёл по улице и плакал. Старый подрясник обвивался вокруг ног, хлюпала вода в стоптанных ботинках.

– Господи! Что же я наделал… Как же так? Что я наделал!

Рыдания стесняли грудь, губы тряслись, он вытирал рукавом лицо и – плакал и плакал.

В этот тихий час город был пуст. Послушник огляделся. Тьма. Тьма вокруг, как и в его душе.

А сзади ещё слышался шёпот, и чудились страстные объятия той, что час назад обнимала так жарко. Он поддался огню, горевшему в нём самом: острое телесное желание, но не только. Желание тепла, прильнуть к плечу другого человека, ощутить, что ты нужен, и что нужны тебе. Он истосковался по этому за три года, которые провёл послушником в монастыре. Истосковался так сильно, что не выдержал – и упал.

С ней было хорошо, очень хорошо. Но стоило ему выйти…

Ночь охладила мозг и привела в чувство тело. Душа возгорелась невиданной, неизведанной ранее болью, которая поднялась из глубин его существа и безжалостной рукой сжала грудь. Он заплакал, нет: зарыдал! Сначала тихо, потом всё сильнее.

– Как же так! Что я наделал? – кричал он беззвучно в тишине спящего города. – Что я наделал?!

Звёзды светились где-то очень далеко. Но он не видел их, смотрел только в землю. И готов был разорвать себя пополам, только бы вернуть то прежнее чувство чистоты, мира и радости, что владело им раньше. Но уже не мог.

Он добрёл до монастыря и постучал в ворота. Брат, дежуривший в сторожке, открыл, глянул, ничего не сказал. Послушник низко склонил голову, чтобы не выдать слёз, и вошёл. Он не знал, куда идти: то ли к себе в келью, то ли в Храм, где в этот час читали Псалтырь, то ли куда ещё. Постоял – и вдруг быстро, почти бегом направился к духовнику всего монастыря, отцу Иллариону.

– Он меня убьёт, он меня убьёт, – приговаривал, плача, – или выгонит прочь…

Отец Илларион впустил ночного гостя, закрыл за ним дверь и прибавил огня в лампаде.

Рыдая, захлёбываясь, послушник рассказал всё: и как засмотрелся на женщину, и как познакомился с ней, и как, в конце концов, соблазнился. Его слушали тихо, не перебивая. А потом, поставив на колени перед иконами и отечески похлопывая по плечу, долго говорили с ним, и в том, что он слышал, звучало чаще других слово «покаяние».

Он вышел с просветлённой душой, глянул в небо, на звёзды, и прошептал: «Прости меня, Господи!» По лицу текли слёзы. Но не слёзы отчаяния, а тихие слёзы умилённого сердца, сокрушающегося о своём падении.

История, похожая на правду

Поздним вечером она вышла из дома. Ей было десять лет. Всего десять. Завернулась плотнее в истрёпанное пальтишко и, прячась от злого ветра, пошла по улице.

Город сиял огнями, лица людей казались приветливыми и добрыми: ну как же, сегодня – Рождество! Но её личико оставалось пустым: никто, никто не мог помочь ни ей, ни её маме.

Мама болела почти год и в последние месяцы уже не вставала. Доктор перестал приходить: платить нечем. А просто так лечить он не хотел. И лекарства кончились. Она остановилась, посмотрела на грязный стоптанный снег у себя под ногами. Еда тоже кончилась: ещё вчера съели последние две картофелины.

Рядом проехала карета, едва не зацепив её.

– Ну, родная! – пропел кучер и покатил дальше.

Из кареты глянуло лицо девочки её лет: свежие щёчки, розовый носик. Она проводила взглядом карету и равнодушно пошла дальше.

– Мама, останови, – попросила дочь, – эта девочка голодна!

– Откуда ты знаешь, Поля? – усмехнулась мать. – У неё на лице написано?

Поля покраснела.

– Я знаю. Останови! Пусть Егор остановит! – и сделала нетерпеливый жест в сторону окошка.

– Сиди, что уж там…

Мать выглянула:

– Егор! Стой!

Кучер напряг вожжи, и лошади, нервно пританцовывая, стали.

Поля молнией выскочила