Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом - Джордан Питерсон

Почему проклята земля? Разве не потому, что возросшее самосознание – как и приходящее вместе с ним знание о том, что будущее неопределенно, – побуждает нас утомительно трудиться сейчас, забывая об удовольствиях, чтобы предотвратить нужду и страдания в дальнейшем? В сущности, концепции труда и жертвы идентичны. Труд – это принесение сиюминутных наслаждений в жертву ради будущего и общества, и поскольку после изгнания из Рая он становится необходимым, тут же возникает вопрос о том, какая форма труда оказывается лучшей или худшей – иными словами, какая форма жертвы нравится Богу больше всего, а какая совершенно Ему неприятна. Человек призван к тому, чтобы трудиться. В таком случае какой же труд будет великим – и какая жертва станет наиболее угодной высочайшему? Это главная проблема библейского корпуса и всех его литературных дериватов; иногда она в полном смысле слова неотделима от вопроса о смысле жизни и самого Бытия – или даже о природе самого Создателя в отношении к человеку.

Зачем облачаться в звериные шкуры? Разве не потому, что свою ужасную осознанную наготу теперь необходимо оберегать за счет других живых существ? И разве дело не в том, что такое посредничество – это сущность культуры и ее главная цель, поскольку она стоит между мужчиной и женщиной и природой? Разве не из-за жертвы, которой требует такая защита, «патриархат» в силу необходимости пропитан кровью? Это означает, что изначальные облачения, данные Богом нагому и отчужденному человеку, символизируют всю морально двусмысленную, дефектную, но по-прежнему героическую культурную («патриархальную») инициативу, предпринятую мужчиной, чтобы защитить свое обнаженное тело и душу – ведь он больше не прогуливается с Богом по райскому саду. О чем же эта история? Мужчина навсегда защищен от пагубных действий отныне враждебной природы при помощи посредника – общества. И наилучшую защиту предлагает общество, утвержденное на добровольных приношениях Богу (пусть даже человек изгнан из Рая, дарованного Им). И, наконец, в чем смысл изгнания из Рая? В том, что самосознание – неизбежный итог высокомерной гордыни – неотличимо от страданий и разлуки с божественным.

Утрата Рая и пламенный меч

В конце концов глава достигает кульминации: дух Божий проявляет себя в том, что ставит на страже райских врат херувима и пламенный меч, который обращается во все стороны (Быт 3:24). Адам и Ева – и их потомки – не могут вернуться в Эдемский сад, если не пройдут испытание этих огненных лезвий. Запрет в прямом смысле кажется очевидным условием реальности: на небесах не дозволено быть ничему, что не имеет небесной природы; в Раю есть место только райскому. Все недостойное нужно выкорчевать или сжечь. Есть ли разница, в концептуальном плане, между этим пламенным мечом и огнем преисподней? Разве не может оказаться так, что осужденные на вечные муки прокляты лишь настолько, насколько отдалились от Бога – и для устранения их пороков и примирения с Богом теперь нужна настолько великая жертва и настолько радикальная перестройка, что сама мысль о ней внушает почти священный ужас? Разве причина их мучений не в том, что они сами пригласили тьму, вступив с ней в сговор, и теперь им нелегко себя простить? Тогда реальность ада стала бы в точности эквивалентна вечной или космической справедливости – необходимому следствию из возможного или даже гипотетического состояния, где ничего не скрыть и все становится явным: «Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы» (Лк 8:17).

Ошибки, допущенные в дерзости и гордыне, ложатся на душу тяжелым бременем, которое стоило бы принести в жертву или отсечь. Интересный вопрос: если бы мы попытались вернуть себе радость прогулок с Богом, сколь от многого пришлось бы избавиться, чтобы осталось лишь то, что достойно совершенного бытия? Насколько наша хваленая самость состоит из слоев защитного притворства, обмана или рационализаций, при помощи которых мы уходим от проблем и избегаем ответственности? Сколь многое в нас – детрит и сухостой? И разве нет сокровенной причины – пусть даже о ней сказано столь беспечно – для того, чтобы преградить путь к древу жизни тем, кто все еще пронизан грехом? Если цена достижения вечной жизни – это совершенство Отца, о котором говорил Христос (Мф 5:48), тогда возведение препятствий на этом пути для мужчины и женщины, все еще падших, становится одновременно неизбежным и правильным. То, что остается грешным, не может обрести божественную награду. Рай просто не был бы Раем, если бы вместил нечто скверное.

В чем еще может заключаться смысл присутствия херувима и пламенного меча? В том, что способность человека к суждению и оценке, жизненно необходимая для владычества и наречения имен и ставшая частью проявления образа Слова, или Логоса, в человеческой форме, в силу необходимости исключает и запрещает. Сострадание или даже само милосердие могло бы этому воспротивиться. Однако то, что причиняет краткую боль – и что легко спутать с простой жестокостью – может стать благотворным и привести к лучшему в дальнейшем или с учетом всех обстоятельств. Можно плодотворно рассмотреть в этом свете даже процесс мышления. Постановка проблемы, творческое вдохновение, критическая оценка – по сути, все это очень сходно с попыткой общения с богами – или с самим Богом – при помощи молитвы. Религиозное по прошествии тысячелетий стало сперва семантическим, а после – светским. Разве не могло то же самое произойти с мышлением?

Давайте посмотрим на то, какие стадии поиска предшествуют пониманию. Первой будет признание застоя на каком-то важном фронте. Без этого смирения откровение не придет. К примеру, ученый, прилагающий усилия к тому, чтобы расширить предел своих знаний (и, косвенно, знаний всего человечества), неизбежно осознает ограничения своих текущих допущений. Он должен встать на колени, пусть и абстрактно, и открыть свое «я», признав его невежество и неполноценность – только тогда он получит возможность познать нечто новое. Иными словами, мыслитель должен задать себе или чему-то внутри себя вопрос. Именно здесь научные стремления встречаются с трансцендентным: что, в точности, представляет собой это «я», которому задается вопрос – в противопоставлении, скажем, с тем «я», которое спрашивает? Если ответ каким-то образом зарождается внутри, то почему невежество, направляющее объяснительный процесс, властвовало изначально? Прежде всего, почему вопрос вообще нужно ставить? И