Заветные сказки - Сергей Иванович Чекалин

прочитать в соответствующих местах божественных авторов, а не меня, богохульника. Конечно, разумное зерно есть в них, но не настолько, чтобы возводить эти притчи в ранг божественного откровения: «Ах! Вот это именно и есть Царствие Небесное! Как же это похоже!» Хотя, чтобы так сравнить, надо иметь хотя бы отдалённое представление об этом Царствии. Впрочем, как и о другом месте, об аде, например, с его атрибутами.

Ученики спросили Иисуса: «Зачем Ты притчами говоришь? Скажи нормально, чтобы нам врубиться». Вот тут и начинается опять довольно интересное и не находящее вразумительного объяснения. На их вопрос Он ответил: «А это для того, чтобы вам было дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано. Потому что они тупые: видя, не видят, и слыша, не слышат, и не разумеют». Это действительно так именно и было сказано, ничего тут я не придумываю и не наговариваю на Сына Вседержителя. Боже упаси! Себе дороже будет! Не верите? Не верьте. Но вот так это написано со слов, надо полагать, очевидца (10-13):

«И приступивши ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? (курсив мой – С.Ч.) Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано; ибо, кто имеет, тому дано будет и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет; потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют…»

А они – это народ, который Иисус и призывал спасаться, напуская такого вот туману в их бестолковые головы. Да и ученики-то Его самые настоящие остолопы были. Они ведь тоже не понимали этих притч, никак не постигая тайны Царствия Небесного. Поэтому каждую из них Иисус потом и объяснял им, по полочкам, подробно. Да, видно, не до всех дошло и после объяснений. Ведь Иоанн в своих писаниях не упомянул ни одной притчи. Не было их, получается. Боялся, вероятно, что-то перепутать, даже после разъяснений Иисуса. Либо другое: не мог Иоанн привести слова Иисуса о том, что народ такой непонятливый, что ему говори, не говори – всё бесполезно. Поэтому лучше всякими иносказаниями. Как же об этом так писать, если Иоанн возвеличил Иисуса, по сравнению с остальными евангелистами, до невозможных высот, заканчивающихся на тверди небесной? Да и себя не забыл, родного. Назвал себя самым любимым учеником Иисуса.

Притч, получается, если посчитать, как минимум двадцать пять. Больше всего их у Матфея и Луки, соответственно 14 и 17, причём – практически все разные. Повторений всего несколько. А Марк обошёлся всего четырьмя притчами, причём, самостоятельное изобретение у него только одно – притча о растущем семени. Теперь уж и не узнаем. Зато Лука, великий драматург, изобрёл десять своих самостоятельных притч, а то и внедрил известные, а ещё пять его притч пересекаются с другими авторами. Иоанн на этот счёт благоразумно промолчал (я, во всяком случае, не нашёл у него ни одной). Поскольку, как известно, притчи, приписанные Иисусу, ходили в народе ещё задолго до рождения Иисуса, то, надо полагать, Лука использовал какие-то другие источники устного народного творчества. Возможно, что и другого народа. Спасибо ему за это, за его, как он сказал в начале своего повествования, «исследования», сохранил в истории литературы и фольклора вещи, которые вполне могли бы и затеряться в человеческой памяти.

Вероятно, не все из опубликованных притч можно назвать таковыми. Вот, например, в главе 13 Матфея, стихи 44-48, в которых я выделил три притчи, говорящих о сравнении Царствия Небесного а) с сокровищем, скрытом на поле и найденном человеком, б) с прекрасной жемчужиной, ради которой купец продал всё своё добро, в) с неводом, в который уловилась всякая рыба, в том числе и плохая, хорошая – это то, что и надо, а вся плохая была выброшена вон. Конечно, от этих куцых притч очень отличается притча о двух сыновьях, приведенная в главе 21 (28-32), или, например, притча о злых виноградарях, которую можно почитать в этой же главе непосредственно за притчей о двух сыновьях (стихи 33-41). Да и притча о работниках в винограднике и их плате за работу (см. главу 20, стихи 1-16) тоже отличается от тех, «куцых» притч.

И всё же. В начале этой главы у Матфея записано (1-3):

«Вышед же в день тот из дома, Иисус сел у моря. И собралось к нему множество народа, так что Он вошёл в лодку и сел, а весь народ стоял на берегу. И поучал их много притчами, говоря…».

Бесполезно говоря, поскольку, как Он потом отвечал на вопрос Своих учеников, ничего этот народ не понимает. Тогда к чему бесполезно и бессмысленно сотрясать воздух? Народ гонять за Собой. Для учеников? Так и обособьтесь от народа, да и без всяких притч, напрямую, расскажи им, о чём Ты хотел сказать. Вполне возможно, что Иоанн как раз этим и озаботился, не указав ни одной притчи. Зачем понапрасну изводить чернила, бумагу, да и время, на то, что совершенно бессмысленно. Достаточно простых бесед с учениками за круглым или продолговатым столом, за трапезой или в дружеском разговоре.

Снова решето с чудесами (14)

И ели все и насытились; и набрали

кусков хлеба и остатков от рыб

двенадцать полных коробов; было

же евших хлебы около пяти тысяч мужей.

Мар. 6:42-44.

Иисус отправил учеников в лодке на другой берег, а Сам остался помолиться (кому? чему? зачем?). Ночью, уже помолившись, Иисус пошёл к ученикам по воде. Ученики, понятно, перепугались. И чего же тут непонятного? Они Ему просто не верили, и всё. А иначе, если они почитали Его за Господа, то чего тогда бояться? В порядке вещей. Шагает себе Господь, где Ему вздумается, а хоть бы и по воде. А эти прид… (вот, опять напрашивается это нехорошее слово, прости, Господи), а эти умники, подумали, что к ним призрак идёт. Но Иисус пристыдил их: «Это Я, не бойтесь!» Пётр не верил своим глазам: «Ну-ка, учитель, разреши, я к Тебе пойду?» «А чего, – отвечает Иисус, – дуй по прямому». Но Пётр тут же провалился в воду и завопил: «А-а-а! Господи, спаси меня!» Вспомнил-таки про Господа, алиментщик. Вот с этих пор и стали ученики признавать в Иисусе Господа. Скорее всего, что Пётр к Богу обратился за помощью. Но Иисусу лестно было, что Его назвали так, хотя Он никакой не Господь, а Сын Господа, протянул руку Петру, хотя теперь мог бы и