Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом - Джордан Питерсон

или драконом; и, наконец, он восстановил мир, утративший верные пути. Мотив борьбы богов за первенство необычайно распространен во всех наших преданиях. Почему? Представьте, что мы, как племенные группы, каждая из которых пребывала под властью одного или нескольких богов, начали объединяться в попытке основать более крупные организованные сообщества – и что это обернулось множеством сражений, проходивших на самых разных полях: в наших умах и памяти – за главенство в драме и нарративе; за столом переговоров – за убеждения и позиции; и, когда иного выбора не оставалось, – на поле боя, где проигравших ждали порабощение и смерть. Представьте, наконец, что эти сложные процессы консолидации можно изобразить как нескончаемый конфликт великих образов, рожденных нашей фантазией, или как битву богов, спроецированных нами на само мироздание, – богов, которые сражаются в пространстве, определенном нашим коллективным воображением, и заставляют своих земных последователей и «одержимых» приспешников устраивать такие же битвы.

Можно сказать, что люди вступают в сражение, чтобы возвеличить своих богов. Однако если взглянуть иначе, то сами боги, действуя через людей, своих земных представителей, стремятся упрочить свою власть на небесах. В пользу последней системы представлений свидетельствует многое. Идеи – это животворящие духи, о чем мы уже говорили, и они проявляются как в коллективе, так и в каждой отдельной душе. Об ужасающей реальности этой арены божественных сил говорит Глостер в шекспировском «Короле Лире»: «Мы для богов – что для мальчишек мухи, нас мучить – им забава». В этих словах слышно эхо творений Гомера, устами Зевса выразившего подобные чувства в «Илиаде»: «Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека». Это ужасная борьба за приближение к единству – как для души, так и для общества.

Жители Месопотамии «знали» или, по крайней мере, репрезентировали в созданных ими историях монотеистическую идею, состоящую в том, что самым сокровенным – предельным и божественным – был именно дух, призывающий к добровольному столкновению с душой, обществом и природой. Точно так же им было «известно», что каждый властелин, достойный своего имени, должен воплощать этот дух и что от этого стремления зависит само выживание и обновление царства. Я уже писал об этом в книге «Карты смысла».

Отождествление царя с самым величайшим из божеств – провозглашенного и избранного теми же высшими силами – обеспечивало его авторитет и помогало поддерживать общественный порядок и душевное спокойствие населения страны. Более того, правитель Месопотамии был для своего народа тем же, чем был для него Мардук: ритуальным образцом для подражания, человеком, чьи поступки служили мерилом всех действий, совершаемых на территории царства, личностью, которая была государством, поскольку именно государство определяло и разрешало взаимодействия между людьми (что в конце концов и является его основной функцией). Поэтому Вавилон считался воплощением «царства бога на земле», то есть имитацией небесного порядка, а его правитель – олицетворением Мардука, по крайней мере, если он почитал устои, был справедлив, мужествен и созидателен.

Жители Месопотамии решили, что моделью легитимной верховной власти – духа добровольной конфронтации и одушевляющего принципа, достойного пребывать на самой вершине, – были всевидящее око и волшебный голос. Четыре глаза Мардука смотрели во все стороны, а слова, изреченные им, наделялись волшебной силой и могли, например, сделать из ночи день. Как блистательно, как вдохновенно представление о высочайшем боге как о внимании и творческом, преображающем слове, – о Слове, которое трансформирует чудовищное обилие возможностей и тьму, творя из них сам мир! Кто достоин того, чтобы вести за собой? Не обладатель наибольшей силы; не тот, кто богаче всех; не эффективнейший манипулятор-макиавеллист. Напротив, правом на это обладает внимательный, дальновидный собеседник, самый зоркий, самый проницательный, тот, кто расскажет самую прекрасную историю – в прошлом, настоящем и будущем. Что станет нам верным ориентиром? Не власть. Не исполнение детских, мимолетных капризов, не утоление жажды наслаждений, даже в ее сильнейших сексуальных проявлениях. Нечто высшее. Нечто, способное объединять, давать основу, нарекать, распределять и обновлять; некое восходящее стремление, отражающее истину.

Как низвести эти архетипические идеи с небес на землю? В чем практический смысл хаоса, обилия возможностей и добровольного противостояния им? Вновь вспомним об утре. С чем вы встречаетесь, проснувшись? Какая драма разыгрывается в театре вашего сознания, когда разгорается новый рассвет, – предвестник шестнадцати часов обещаний и опасностей, которые таятся в грядущем, еще не обретшем форму? Настоящее, постепенно предстающее перед нами, не определено и даже, в конечном счете, не ограничено прошлым – по крайней мере, нам очень непросто его предсказать, поскольку даже самый стабильный и выверенный курс может смениться в мгновение ока. Поэтому набор детерминированных правил не позволит нам продвинуться вперед даже в теории. Никакой алгоритм не даст нам возможности безошибочно вычислить преображающий горизонт будущего – только не в мире, который не детерминирован в принципе. Напротив, мы призваны принять бесконечный вызов и придать облик тому, чего еще нет, но что могло бы осуществиться, – сделав это в соответствии с нашими представлениями, сколь бы незрелыми они ни оказались. В мире мы ориентируемся на становление, на то, что меняется, и на то, что можно изменить, – и в то же время почитаем за ничто и даже не воспринимаем все неподвижное и статичное.

«Я могу это сделать; я мог бы это сделать; мне следует это сделать; это мне интересно; это меня изводит; все будет плохо, если я сделаю вот так и не сделаю так; или все будет хорошо, если так, а не так», – это область тревог и забот, постоянно предстающая перед нами и захватывающая наше сознание. Возможно, при мысли о них вас охватывает страх, поскольку ваша жизнь слишком хаотична и настолько сложна, что вам с ней не совладать (или вы боитесь, что не сможете этого сделать). Что вызвало такие трудности? Пращи и стрелы яростной судьбы? Возможно – но равно так же их причинами могут стать ваша собственная неадекватность, гордыня, надменность, склонность к избеганию и обману и, следовательно, негодование. А может, вы чувствуете радостное волнение, видя и удачную возможность, и путь, по которому к ней можно пройти? Если да, то как вы пришли к этому чувству? Не потому ли, что когда-то в прошлом вас призывали справляться с проблемами, исследовать мир и бросать себе вызов – причем те, кто призывал вас, делали это совершенно правильно, – а вы добровольно приняли эту ответственность и сделали ее привычной частью своей модели внимания и действия? В конце концов, вы, может быть, даже позволите себе принять этот вызов, несмотря на