Гуттаперчевый человек. Краткая история российских стрессов - Яков Моисеевич Миркин

народа, для того, чтобы затянуть человеческие раны, нанесенные XX веком, заполнить людьми – деятельными, состоятельными – всю землю России.

Мы – выжившие, дети выживших. Мы – их должники.

1942. Одна. Лиза Беневская

[517]

Подробная история каждой жизни – редкость. Мы остаемся на страницах счетными единицами и, бывает, что нет даже строчки, написанной нашей рукой. Только день прихода в бытие, день исчезновения – никто не знает окончательного или нет – а между ними ты сам или ты сама, утопленная во времени. От Ляли, Лизы Беневской не осталось ни строчки – но есть она сама, пусть в воспоминаниях, пусть только в улыбках тех, кто с ней жил – но она есть.

Она пришла в мир в году 1915-м, за две недели до Рождества. Время войны, тяжкой, бренной, самая глубинка – Дубровка, до Москвы – больше 400 верст, до Брянска – 80, до Смоленска – 160. Очень старая земля – реки Сеща, Алешня, Чет, Фошня, Десна, Тросна, Ржаница. Ее семья, как ларец – неизвестно, кто из него выпрыгнет. Дед – амурский генерал-губернатор, другой дед – модельщик-краснодеревщик, отец – знакомец Толстого, родоначальник толстовской детской коммуны здесь же, в Дубровке, в своем имении, мать – из семьи баптистов, сестра отца, потомственная дворянка Мисси Беневская – у нее в руках взорвалась бомба, дар от Савинкова московскому генерал-губернатору, каторжанка, супруга большого, как гора, матроса с броненосца «Георгий Победоносец», шедшего вместе с «Потемкиным»[518].

Этого мало? У Чехова три сестры? Их было – четыре. Нина (1913), Лиза (1915), Вера (1917) и Софья (1921). Тщательно выбранные, счастливые имена. Нина – царица, в честь бабушки, Елизавета – клятва божья, Вера – именно вера, Софья – мудрость. И еще трое приемных детей. Жизнь кипела. 1917–1921. Что это за даты? Смеетесь? Это годы коммуны для беспризорных там же, в Дубровке. Кто ее сделал? Иван Аркадьевич Беневский – отец, Анна Беневская (Федоровская) – мать. Спасение детей – это их способ жизни в войнах, в распрях, в местной темноте. Вот голос Беневского, его статья: «Если человек поймет и ощутит единство бытия – он увидит, что весь мир есть настоящее, прошедшее и будущее, вся природа, все люди соединены одной, но единой связью и не только каждый тайный поступок, каждое слово, сказанное наедине, но и каждая самая сокровенная мысль – имеют значение в жизни других людей»[519].

Пожалуйста, услышим его! Жизнь – во Христе, благо – для всех, труд все вместе – на земле, любовь – к братьям по человечеству. Человек должен стремиться – это собственные слова Ивана Аркадьевича, из той же статьи – «к чистоте жизни, чистоте слова, чистоте мысли».

Что же было ответом ему? Всеобщая благодать? Нет, год 1922-й, товарный вагон, которым он торопился домой, там подхваченный сыпной тиф, смерть его, смерть жены. Сила судьбы? Зачем ей нужно было казнить их, когда Нине – 9 лет, Елизавете – 7, Вере – 5 и Софье – 1. Зачем?

Новая реальность – уже не коммуна, хутор детей Беневских. У Анны была Евдокия, сестра, одна, без мужа. Она и подняла их. Ей были отданы – Нина, Лиза (она же Ляля), Вера и младшая, Софья. Что о ней известно? О ее силах судьбы? Что от нее осталось?

Нет ни строчки от нее. Есть глухие отзвуки каких-то событий. Остался взгляд – есть фотография, темная, неподвижная. С сестрой – одно лицо. И еще есть пунктир: выходила четырех птенцов – от своей сестры Анны – и еще трех приемных. В 27 лет – не было своих, но были чужие. Она их подняла. В это время каждый четвертый-пятый ребенок умирал до года. Мы же знаем, что значит выкормить семерых детей! Труд, труд, труд в неизвестности. Дневной, ночной, почти подневольный. Добрейшая – так ее поминают[520]. Добрейшая тетя Дуня! Евдокия – это благоволение, любовь. Вот и всё.

Почему мы так нелюбопытны? Почему не вытрясем из старших всё, вплоть до мелочей? Почему мы позволяем им уйти – без подробностей, без событий, без их хоть как-нибудь произнесенных слов? Одни имена, одни даты, одни неподвижные лица на фотографиях – от всей жизни? Тронь их – они не изменятся в лице!

Только воспоминания – медленные, в записях – позволяют мысленно увидеть это погибшее поместье, сгоревший барский дом и флигель от него, такой большой, что на чердаке можно поместиться в рост. Его давно уже нет, он разобран по косточкам, и от людей остался только холм, но они там – были.

Какие слова! Каретный сарай, диванная, граммофонная, рига, погребица, голландка – это печь, молочная. Молочная комната! Где-то она существует? Как могла она пропасть? Там бродит конь Громобой, там чердак пропах антоновкой, там на роскошной кровати красного дерева спят мешки с картошкой. Там собак и кошек кормят на серебряных блюдах. «Помню Соню в великолепном ожерелье из крупных граненых гранатов. Мы пошли купаться, нитка разорвалась и все бусины ушли на дно. Помню, как они падают в воду, еще что-то можно было бы и спасти, но Соня благодушно и растерянно улыбается и не предпринимает никаких шагов к их спасению. И зачем в деревне девочке носить, да еще идти купаться в гранатах? Одному богу известно»[521]. Книги, повсюду книги, толстые, зачитанные тома. Это благодушный, детский хаос, где жизнь старинная соединена с жизнью новой. Куда делись старинные китайские шахматы, там кочевавшие? Куда? Бог знает! Старый дом, старый флигель, рига, яблоня до неба, привитая на липу – они где-то есть? И еще там дети, много детей, растущих, медленно – для них, мгновенно – для нас, потому что они – уже в давно исчезнувших временах. Может быть, они тоже где-то есть? Но пока они – там. Силы судьбы еще не гонят их, они – еще не выросли, и они – еще живы.

Лиза, Ляля – одна из сестер. Одна. Как подойти к ней поближе? Скажите, как? Время уже опустило все мыслимые завесы, и от нее тоже нет ни строчки. Она есть только в ощущениях тех, кто был с ней. У нее был низкий, грудной голос. Светлая дева. Румяная светлая дева. И каждый поминает шрам под правым глазом, след ожога от упавшей горящей лампы, лет в пять. «У Лялечки под правым глазиком был шрамик». Через шесть десятков лет – Лялечка, шрамик.

Еще раз – закроем глаза. Есть только снимки –