Гуттаперчевый человек. Краткая история российских стрессов - Яков Моисеевич Миркин

самого себя, покайся, просто стань другим – служи, пиши и делай то, что надлежит, а также славь главенствующих, лучше которых на свете нет.

Так было, так было еще недавно, но будет ли так?

Еще увидим.

1932. Юбка орденоносца. Инбер

Я все жду, когда растрескаются каменные поверхности тех, кого мы зовем «они», с их дурацкими кличками и телохранителями, и из-под них выглянут юношеские несерьезные лица щеголявших в джинсиках и завывавших что-то забубенное.

Вера Инбер. Засушенный листок российской словесности. Писатель– орденоносец. Три мужа.

Он – капитан, и родина его – Марсель.

Он обожает ссоры, шум и драки,

Он курит трубку, пьет крепчайший эль

И любит девушку из Нагасаки.

Это она. Знаменитый шансон. Лев Троцкий – ее дядя (двоюродный). Одесситка, первым браком – на улице Ришельевской. Парижанка. И это тоже она:

Мы Красной Пресне слово предоставим,

Продлим регламент Ленинским горам…

Дальше не хочу.

И снова она:

Собачье сердце устроено так:

Полюбило – значит, навек.

Был славный малый и не дурак

Ирландский сеттер Джек.

Или

Я радуюсь тому, что я одна,

Что я не влюблена и не любима,

Что не боюсь я солнцем быть палима

И стать смуглей кофейного зерна.

Двузначие. Человек, скрывающийся под другим человеком. Человек в скорлупе – и без. Вечная молодость, вечная

изменчивость, вечная подвижность, вечная гибкость мысли – это не каменный футляр поэта-орденоносца, или темнейшего костюма-орденоносца, или темнейшей юбки-орденоносца, или всего того, что мы напяливаем на себя темноватого, будучи орденоносцами и строя серьезные лица на возвышениях, с которых вещаем.

Что еще почитать

У автора.

Миркин Я. Правила неосторожного обращения с государством. М.: АСТ, 2020.

• Покаяться. Вяземский. С. 188–189.

• Перевернуться. Сергей Алымов. С. 201–202.

Миркин Я. Правила бессмысленного финансового поведения. М.: АСТ, 2022.

• Реквизиция со вкусом. Зинаида Морозова. С. 38–39.

• Передел по-соседски. Лидия Кашина – Есенин. С. 52 В журнале. Легко найти в Интернете:

Миркин Я. Гаврилиада. Пушкин (2021). Родина, № 4. С. 86–91.

П. Клее

Беги

Прочь

Есть люди, которых не должно быть, они уже не должны существовать, и единственное, что сохранило им жизнь – это то, что в своей главной поворотной точке, налево пойдешь – не жить, направо – жить долго и счастливо, они выбрали именно ту дорогу, где жить.

Только силы судьбы, или полное безрассудство, или строгое следование моральным законам, или же отчаяние, или просто инстинкт вместе с энергией, которыми мы полны, бросают нас на эту дорогу. Мы не должны думать, не должны рассчитывать, бессмысленно что-то рассчитать, мы просто делаем то, что должно, к чему нас тянет, путаясь и сокрушаясь, но вдруг оказывается, что по-другому было сделать нельзя и только так мы остались живы.

1943. Побег. Сребник

Борис Сребник. Дата рождения неизвестна. Придумал сам, когда ему в 1949 г. делали документы – 29 декабря 1934 г. Сребник? Неизвестно. Дал себе имя сам. Отчество – сочинил. Аристократический. Умнейший. За ним в огонь и воду. Он – выживший мальчик из минского гетто[506].

Мы все – выжившие. Наши семьи пронесли нас – будущих – через ад и ямы XX века. Но он – особенный. Два с лишним года в гетто. В 1941 г. – ему семь лет. В день последний, в день погрома, в день окончательного убийства гетто – чуть больше девяти. Дальше мелькают кадры, мелькают его рассказы, мелкая, детская, дотошная память.

1941

Исход из Минска, 20-е числа июня 1941 г., к радиостанции под Минском, на грузовиках. Там служил отец. Через 20 километров семьи сгрузили, всюду немцы. Отца и всю команду радиостанции повезли дальше. Им дали форму, новую. И он ушел. Ушел с другими, служить. Никто нигде никогда его больше не видел. Пыль, обочины, немецкие десанты. Дымный воздух. Ему семь лет. Семья молча бредет в Минск, домой.

Отца – больше нет. Нет в воздухе, нет в глазах, нет в голосе. Но семья еще есть: в ней дедушка, в ней мама, в ней дядя, тетя, тетя. И дети – 14, 15, 8, 7. Девочка, мальчик, девочка, мальчик. Хотя нет – уже нет дяди. Сапожник, Иосиф – его забрали первым. Мужчины отделялись. Спецы отделялись. Сначала были к ним дороги. Еще знали, где они работают. Еще ему носили – в семь лет – в железной коробке из-под пулеметных патронов вишневые листья, чтобы закурить. Закурить. Но его уже нет. Месяц – другой – и он пропадет. И его не будет – не будет голоса, его не будет в воздухе, не будет нигде.

Июль 1941 г. «Все евреи – жители города Минска обязаны, после опубликования настоящего приказа, в течение пяти дней переселиться в еврейский район». Два квадратных километра, 40 улиц и переулков, стена из колючей проволоки, в несколько рядов, вышки, расстрелы за уход, больше 100 тысяч человек, по 10–15 душ в одной комнате. И с педантичностью, с высокой организованностью, сужение гетто, перенос его границ после каждого погрома. После каждой многотысячной расправы. Сжатие до последней души. Сжатие. Сжатие. Сжатие.

Октябрь 21. 1943. Конец. Последний разгром. И потом больше никого нет.

Но пока они еще есть. Семья, и в ней много детей. Но одного уже нет. Старшего мальчика, ему 15, осенью в облаве ловят, увозят, и он погибает. Но они об этом не знают. Его просто нет – нет голоса, нет в воздухе, нет нигде.

Все равно есть семья, и живет она на краю гетто, у старого еврейского кладбища. Там расстреливают, и он бегает смотреть, скрываясь за древними гранитными надгробиями, как стреляют. «Мне было безразлично, жизнь или смерть». Так он скажет спустя почти 80 лет. – Сколько смертей я видел, – скажет он. «Жизнь или смерть – это было просто так».

Но семья еще есть: дедушка, мама, две ее сестры, двоюродные, девочка, девочка, мальчик. Хотя время их съедает. В день проклятый 7 ноября 1941-го, в погром, ему так хотелось залезть в машину! Он просился, он хотел – машина! Но мать его тянула от нее, пятилась, тонула в очереди дальше, дальше, пока не кончили грузить людей. Эту машину будут звать душегубкой. Она впервые появилась там, и была полна невыразимой притягательности для детей. Ему было семь, потом восемь, и он