Эротика - Лу Андреас-Саломе

апостольству, мечту иметь «руководителя и учителя»: «мне хочется остановиться несколько на желании, которое в молодости часто и сильно являлось у меня. Я надеялся в минуты радостных мечтаний, что судьба оградит меня от ужасной необходимости воспитывать себя самого и что в свое время я найду воспитателя в каком-нибудь философе – истинном философе, которому можно верить, не задумываясь, потому что ему можно доверять больше, чем самому себе». Интересно наблюдать, как он с этой целью стремится за мыслителем Шопенгауэром угадать идеального человека и как в своих отношениях с Вагнером исходит из глубокого родства их душ. В самом деле, описываемая им духовная природа Вагнера поражает почти полным тождеством с «многострунностью» его собственного душевного мира. «Каждая черта Вагнера уходит в безграничное; все стремящиеся проявить себя наклонности хотят – каждая – отделиться и найти для себя удовлетворение отдельно; и чем полнее их содержание, тем более они бушуют, тем враждебнее их столкновения», – пишет Ницше в работе «Рихард Вагнер в Байрейте».

Потом, когда Вагнер достигает «духовной и нравственной зрелости», эта «многострунность» сливается в единое в то же время каким-то странным образом «раскалывается в самой себе». «Природа его страшным образом упрощается и вся разбивается на два влечения или сферы. Внизу бушует дикая воля в бурном потоке, и повсюду, на всех дорогах, во всех лощинах и пещерах стремится к свету, рвется проявить силу. Весь поток устремляется то в одну, то в другую долину и пробивается в самые темные лощины: во мраке этого подземного учения появляется в высоте звезда… Мы бросаем взор в другую сферу Вагнера. Это то настоящее и самое глубокое, что Вагнер переживает в самом себе и чтит как тайну, – понимание тождественности обеих сфер своего существования: творческой, светлой, невинной сферы так же, как и темной, неукротимой, деспотической… В отношении обеих глубочайших сил друг к другу, в их покорности одна другой, лежало непременное условие, делавшее его самим собой и вполне цельной личностью».

В конце работы Ницше старался постигнуть музыку Вагнера из особенностей столь родственной ему натуры и рассматривал музыкальный гений Вагнера как отражение его душевной жизни:

«Над всеми звучащими индивидуумами и борьбой их страстей, над всем хаосом противоречий несется могущественный симфонический ум, который постоянно проповедует мир из недр войны… Вагнер никогда не бывает более Вагнером, чем тогда, когда трудности удесятеряются и он может среди грандиозных условий действовать как повелитель – заставить бурные протестующие звуки смириться в простые ритмы, провести одну волю среди ошеломляющей массы требований и притязаний».

* * *

Общение Рихарда Вагнера и Ницше обнаружило уникальную духовную близость их натур, это было в подлинном смысле пиршество духа. Но, как это всякий раз случается с Ницше, едва только он достиг высшего пункта, кульминации в этом периоде, как обозначился уже и первый шаг, который должен был увлечь его в противоположную сторону. Позже, в своей несправедливой брошюре «Казус Вагнер», он совершенно неверно передает все произошедшее, говоря: «высшим событием для меня было выздоровление. Вагнер был лишь одной из моих болезней». На самом деле болезненным его развитие стало лишь много позже его разрыва с Вагнером, можно даже сказать, что в синусоиде его состояний вагнеровский период был явственно пройденной им фазой здоровья. Однако нельзя не отметить некоторой доли правды в его утверждении: эта правда в том, что он не достиг еще тогда истинной вершины самого себя, хотя и чувствовал себя в то время здоровым и счастливым.

Разрыву Ницше с Вагнером приписывали самые разнообразные причины: его объясняли то чисто идеальными побуждениями – непреодолимым стремлением к истине, то мотивами, которые он сам потом называл «человеческими, слишком человеческими». В действительности, оба эти мотива переплетались, подобно тому, как это было в первом периоде ницшевского развития в отношении вопросов религиозных. Именно то обстоятельство, что он нашел полное духовное довольство и душевный покой, что миросозерцание Вагнера мягко и гладко «облегало» его, «как здоровая кожа», – именно это и побуждало его поскорее сбросить с себя эту кожу, «избыток счастья», которым он вновь был «ранен». Только в этом добровольно избранном мученичестве дух его находил надежный оплот, позволявший вступить в борьбу со своим старым идеалом. Конечно, Ницше должен был почувствовать большое облегчение от сознания, что если он отказывается от возвышенного и прекрасного, то вместе с тем и освобождает себя от последних уз, – и все же это освобождение было в некотором роде лишением, и он не мог заставить себя не страдать от него.

Разрыв совершился окончательно и совершенно неожиданно для Вагнера в то время как последний, работая над своим Парсифалем, приближался к католическим идеям, между тем как Ницше очень круто перешел к позитивной философии англичан и французов. И это идейное разногласие не только интеллектуально разъединило их, но и разорвало интимную нить их отцовско-сыновней близости.

С этим периодом внешнего и внутреннего отдаления от Вагнера и от философии Шопенгауэра совпадает у Ницше время тяжелого физического состояния. Физически и нравственно он жил тогда среди бурь и страданий, приблизившись к порогу душевной и телесной смерти. Болезнь его проявилась в годы напряженной деятельности, слишком многосторонних и изнуряющих ментальных переживаний, слишком интенсивного интереса к искусству Вагнера и к музыке вообще. Точно так же и впоследствии последнее роковое проявление его мозгового страдания в конце 80-х годов последовало за периодом громадного творческого напряжения. Но пока он мог еще осиливать боли, страдания не влияли на его неутомимость и самосознание. Еще 12 мая 1878 года он писал бодрым и веселым тоном в одном письме из Базеля: «здоровье мое шаткое и внушает опасения, но мне так и хочется сказать: что мне за дело до моего здоровья!»

Однако уже 14 декабря 1878 года следуют указания на необходимость оставить кафедру: «мое состояние – истинная мука и преддверие ада, – этого я не могу отрицать. Вероятно, оно прекратится вместе с моими университетскими занятиями, может быть – с занятиями вообще…» И затем он продолжает, горько жалуясь: «ничего мне не помогает, боль слишком сильна – все говорит: выноси, откажись! Увы – и терпение наконец надоедает. Нужно быть бесконечно терпеливым для того, чтобы терпеть!»

Наконец, как бы примиренный с неизбежным, он пишет из Женевы 15 мая 1879 года: «Мне нехорошо, но я старый испытанный больной и буду дальше тащить свое бремя, хотя уже недолго, надеюсь!» Вскоре после этого он оставил профессуру, и его навсегда поглотило одиночество. Отказаться от своей преподавательской деятельности ему было тяжело, ведь это было, в сущности, отрешением от всякой дальнейшей специально