Заблуждения убеждений. Услышать зов души в мире, одержимом счастьем - Джеймс Холлис

писать для него – самый верный и надежный способ хоть как-то справляться со всей этой болью и унижением, которые управляли его внешней жизнью. Никакой утонченной эстетики, никакой поэтической магии в духе Рильке или Йейтса он себе не позволял – он погружался в самую грязь и выныривал оттуда с новыми ранами и с каким-то странным чувством внутренней победы оттого, что сказал свою правду, какой бы грязной и унизительной она ни казалась. Живущий в Патерсоне, штат Нью-Джерси, писатель Уильям Карлос Уильямс однажды сказал, что человек, шарящий по канавам, обладает большим достоинством, чем священник в своем церковном облачении. Вместо того чтобы выходить после службы с самодовольным ощущением, что он владеет тайной – будто заключил тайную сделку с силами вселенной, – такие поэты, как Буковски, обладают куда большей духовной честностью и глубиной, чем самый довольный собой прихожанин. Как писал Т. С. Элиот о другом прóклятом поэте, Шарле Бодлере: он «заслужил» свое проклятие – духовное испытание, которое выпадает на долю тех, кто честно пережил свою нищету, оставляя на них печать подлинности, недоступную благополучным. Как выразился Элиот, наша «слава» заключается в равной мере в способности к проклятию и к спасению. Или, как однажды сказал мне один проницательный священник: «Моя задача – приносить утешение угнетенным и тревогу пребывающим в довольстве».

Более века назад Юнг, в своей работе «Символы преобразования», различал два типа мышления: линейное и ассоциативное[35]. Первое ведет к логике, последовательности, к выводу. Второе – туда, куда ему заблагорассудится, включая безумие. Однажды я ждал трамвай на дождливой улице в Цюрихе, когда проходил там обучение. Из ближайшей школы высыпала вереница детей в желтых дождевиках. Они брели вниз по Гельдерлинштрассе, и их появление напоминало знаменитое стихотворение Эзры Паунда – словно желтые лепестки на мокрой черной ветке. Их звонкая песенка, разносившаяся по улице, названной в честь поэта, сошедшего с ума, одновременно резонировала с этим безумием и вступала с ним в диссонанс. Уже тогда я понял – этот момент стоит запомнить. Жизнь, или, возможно, сбой в химическом балансе мозга, сломила Гельдерлина – великого поэта, прожившего полжизни в безумии, но эти дети пели – прежде чем жизнь начала диктовать им свои условия. Этот образ до сих пор служит для меня мостом между безумием и красотой того мгновения. Так же однажды, в трудный час, я сидел в лодочном домике при Институте Юнга, терзаемый тоской по семье, и внезапно ощутил запах шоколада, доносившийся с другой стороны узкого Цюрихского озера – от фабрики Lindt, расположенной прямо напротив. В те мрачные времена этот сладкий темный аромат обернулся эликсиром и стимулом, перекинув мост через противоречивые ощущения.

В своих работах Юнг, как и богослов Пауль Тиллих[36], и философ Филип Уилрайт[37], замечал, что символы создают мосты между противоположностями, признавая право на существование обеих сторон, которые иначе оказались бы в антагонизме. Когда Роберт Бернс пишет, что его любовь – как алая роза, мы ведь не думаем, что он влюбился в растение. Он использует образ розы как риторический прием. Ведь нуминозная сила той, кого он любит, – сила, которая рождается при прикосновении к чему-то, что больше нас, к тому, что вызывает одновременно благоговение и трепет, – лежит за пределами понимания и определения, но к этой тайне можно приблизиться через доступную нам красоту розы. Если бы Бернс действительно воспылал страстью к цветку, он бы создал лишь набор знаков – изображения, ссылающиеся на мир растений, который нам понятен и знаком. Но он стремится к большему – он хочет подвести нас к порогу тайны. Он не говорит, что она есть роза, он говорит, что она, как роза. И это сравнение ведет нас к самой тайне, хотя и не раскрывает ее; оно может только указать на нее, потому что она – за пределами всякого определения.

Возможно, образ розы, при всей своей банальности сегодня, все еще может стать мостом к самой сути этой тайны. Те самые торговцы догмой, о которых я уже говорил, пытаются развеять тайну, обслуживая потребности эго – его тревожную жажду определенности. В сущности, основная задача эго – защищать организм, обеспечивать адаптацию и выживание. Это понятно и необходимо. Но, действуя так, эго часто обходит, отрицает или подменяет собой скользкую и неуловимую тайну бытия.

Когда человек вступает в соприкосновение с нуминозным – тем самым переживанием прикосновения к запредельному, к тому, что больше нас, к тому, что вызывает одновременно благоговение и трепет, – это переживание за пределами слов и образов. Это и есть феномен. А эпифеномен – это вторичный процесс: сознание облекает это переживание в образы, которые рождаются из непосредственного прикосновения к тайне. Так, например, можно сказать, что имя Зевс этимологически связано со значением «сияющий» или «озаряющий». Тогда мы заключаем: «А, это солнечное божество! Понятно – ведь вся жизнь зависит от присутствия этого газового шара на небе». Теперь у нас есть концепция, которую эго может принять, отвергнуть или убрать в архив до следующего дождливого дня, но сама живая связь с тайной блекнет с каждой минутой. Точно так же, как Эвридика исчезает, когда оглядывается назад Орфей, так и нуминозное ускользает, когда суровое солнце полуденного сознания поднимается в зенит.

Но не забывайте – Зевс не просто бог солнца. Для тех, кто встретился с ним впервые, «Зевс» воплощал чудо озаренности, того, что тебя вдруг наполняет светом – то есть переживания света как живого, подвижного явления. Быть пронизанным этим светом – это и есть религиозный опыт: переживание, не требующее слов, преобразующее. А потом появляются систематизаторы, которые с самыми добрыми намерениями создают мифологии, теологии, институты – чтобы сохранить и передать это священное переживание. Но, увы, нуминозность со временем выцветает и исчезает, оставляя лишь концепции и ритуалы – уже не для тех, кто ищет тайну, а для тех, кто борется с «неверными». А там, где сталкиваются «истинно верующие», можно ожидать, что на площади возведут плаху, виселицу или костер – для еретиков.

Эта деградация изначальной силы нуминозного в концепцию, практику или догматический образ – древнейший из религиозных грехов: идолопоклонство. Мы начинаем поклоняться образу – артефакту эго-сознания, который уводит нас все дальше и дальше от тайны. И это почти неизбежная судьба первозданных образов. Именно поэтому время от времени возникает необходимость разрушить собственный образ, чтобы он не выродился в нечто слишком привычное и лишенное энергии. Иконоборчество – это своего рода религиозный пыл и уважение к тайне, поэтому я скорее призову на помощь Бодлера и Буковски, чем «религиозных»