Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

Принято считать, что люди, которые основывали, строили и управляли концентрационными лагерями в Германии и Советском Союзе, в какой-то степени отличались от тех, кого мы знаем, любим и кем сами являемся. Но для такого предположения нет никаких оснований, кроме душевного спокойствия и невежества ума[501]. Образ охранника концлагеря точно так же определяет современного человека, как и образ заключенного. Ад – это бездонная пропасть, а почему? Потому что нет такой беды, которую мы не смогли бы сделать еще ужаснее.

Огонь, огонь! Сучья трещат, и ночной ветер поздней осени мотает пламя костра. Зона – темная, у костра – я один, могу еще принести плотничьих обрезков. Зона – льготная, такая льготная, что я как будто на воле, – это Райский остров, это «шарашка» Марфино в ее самое льготное время. Никто не наглядывает за мной, не зовет в камеру, от костра не гонит. Я закутался в телогрейку – все-таки холодновато от резкого ветра.

А она – который уже час стоит на ветру, руки по швам, голову опустив, то плачет, то стынет неподвижно. Иногда опять просит жалобно:

– Гражданин начальник!.. Простите!.. Простите, я больше не буду…

Ветер относит ее стон ко мне, как если б она стонала над самым моим ухом. Гражданин начальник на вахте топит печку и не отзывается.

Это – вахта смежного с нами лагеря, откуда их рабочие приходят в нашу зону прокладывать водопровод, ремонтировать семинарское ветхое здание. От меня за хитросплетением многих колючих проволок, а от вахты в двух шагах, под ярким фонарем, понуренно стоит наказанная девушка, ветер дергает ее серую рабочую юбочку, студит ноги и голову в легкой косынке. Днем, когда они копали у нас траншею, было тепло. И другая девушка, спустясь в овраг, отползла к Владыкинскому шоссе и убежала – охрана была растяпистая. А по шоссе ходит московский городской автобус, спохватились – ее уже не поймать. Подняли тревогу, приходил злой черный майор, кричал, что за этот побег, если беглянку не найдут, весь лагерь лишает свиданий и передач на месяц. И бригадницы рассвирепели, и все кричали, особенно одна, злобно вращая глазами: «Чтоб ее поймали, проклятую! Чтоб ей ножницами – шырк! шырк! – голову остригли перед строем!» (То не она придумала, так наказывают женщин в ГУЛАГе.) А эта девушка вздохнула и сказала: «Хоть за нас пусть на воле погуляет!» Надзиратель услышал – и вот она наказана: всех увели в лагерь, а ее поставили по стойке «смирно» перед вахтой. Это было в шесть часов вечера, а сейчас – одиннадцатый ночи. Она пыталась перетаптываться, тем согреваясь, вахтер высунулся и крикнул: «Стой смирно, …, хуже будет!» Теперь она не шевелится и только плачет:

– Простите меня, гражданин начальник!.. Пустите в лагерь, я не буду!..

Но даже в лагерь ей никто не скажет: святая! войди!..

Ее потому так долго не пускают, что завтра – воскресенье, для работы она не нужна.

Беловолосая такая, простодушная необразованная девчонка. За какую-нибудь катушку ниток и сидит. Какую ж ты опасную мысль выразила, сестренка! Тебя хотят на всю жизнь проучить.

Огонь, огонь!.. Воевали – в костры смотрели, какая будет Победа… Ветер выносит из костра недогоревшую огненную лузгу.

Этому огню и тебе, девушка, я обещаю: прочтет о том весь свет[502].

Кто бы мог сказать, даже самому себе: «Если бы у меня был выбор, я лучше стал бы гражданином начальником, а не наказанной девушкой?» Но без этого признания нет причин меняться или бороться со злом, притаившимся внутри.

Но кто ж иной, как зачинатель Зла,

Столь темные дела измыслить мог:

В зачатке погубить весь род людской,

Смешать и Ад и Землю воедино

И славу Вседержителя попрать?[503]

Столкнувшись с ужасами лагерной жизни (а «она – тоже жизнь»), многие теряют человеческий облик.

Признаем истину: на этом великом лагерном развилке, на этом разделителе душ – не бо́льшая часть сворачивает направо[504].

Но эта порочность вызвана не лагерными лишениями, какими бы суровыми они ни были.

Хлеб не роздан равномерно кусочками, а брошен в свалку – хватай! сбивай соседей и рви у них! Хлеба выдано столько, чтоб на каждого выжившего приходился умерший или двое. Хлеб подвешен на сосне – свали ее. Хлеб заложен в шахте – полезай да добудь. Думать ли тебе о своем горе, о прошлом и будущем, о человечестве и о Боге? Твоя голова занята суетными расчетами, сейчас заслоняющими тебе небо, завтра – уже не стоящими ничего. Ты ненавидишь труд – он твой главный враг. Ты ненавидишь окружающих – твоих соперников по жизни и смерти. Ты исходишь от напряженной зависти и тревоги, что где-то сейчас за спиною делят тот хлеб, что мог достаться тебе, где-то за стеною вылавливают из котла ту картофелину, которая могла попасть в твою миску[505].

Эти условия лишь служили предпосылкой появления последствий решений, принятых до заключения под стражу. Люди зачастую готовы поступать не по совести, но оставаться под защитой, готовы пожертвовать душой ради безопасности.

Глядя на людей, несложно понять:

Находясь между рождением и смертью,

Одна треть стремится к жизни, одна треть – к смерти.

И те, кто просто переходят от рождения к смерти,

Также составляют одну треть[506].

В привычном нам мире жадность и страх достигают кульминации в той же слепой неспособности думать о горе, о прошлом и будущем, о человеке и Боге, которую Солженицын отметил в лагерях (хотя в данном случае причина менее очевидна). В обычной жизни люди справляются со смертельным ужасом так же, как в концлагере: через абсолютное отождествление с системой и последующее отвержение себя, через принятие идеологического обещания, материальной безопасности и (незаслуженной) гарантии душевного равновесия.

С другом моим Паниным лежим мы так на средней полке вагон-зака, хорошо устроились, селедку в карман спрятали, пить не хочется, можно бы и поспать. Но на какой-то станции в наше купе суют – ученого марксиста! это даже по клиновидной бородке, по очкам его видно. Не скрывает: бывший профессор Коммунистический Академии. Свесились мы в квадратную прорезь – с первых же его слов поняли: непробиваемый. А сидим в тюрьме давно, и сидеть еще много, ценим веселую