Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

недоверием подданных к власти, государство должно было обезопасить себя твердой работой гражданских институтов правления. Для Сперанского это были полиция, суд и казначейство, действующие на трех уровнях: государственном, губернском и окружном. Характерной чертой всего современного Сперанскому гражданского управления он считал противоречие двух модусов – «сила и скорость приказов, медленность и бездействие в управлении»[51].

Опальный сановник полагал, что для превращения воинской системы управления в гражданскую необходимы преобразования в таких сферах, как законы, люди и деньги. Говоря о необходимости укрепить законы, он отметал возможность конституционной монархии для России. Публичному «контракту» монарха и народа на основе конституции Сперанский противопоставлял другой «образ гражданского законодательства», который не изложен формально, но «действует по началам, на одном внутреннем убеждении, на одной совести Государя основанным»[52] (курсив мой. – Т. Б.).

Как видим, первый «образ» правления Сперанский называл следствием контракта: «Государь действует… публично и в счет контракта, под присягою принятым». Второй путь, хоть и не был публично никак зафиксирован, основывался на совести государя и должен был быть усилен формально. Для этого сановник в самых общих чертах очерчивал тот план кодификации законов в Своде, который был впоследствии реализован под его руководством. В записке подчеркивалось, что собранное воедино в систему существующее законодательство зафиксирует «правила внутреннего управления». Они станут хорошей основой для гражданского правления и создадут

долголетний и непрерывный навык следовать одним и тем же правилам во внутреннем управлении. Сей навык, укоренившись в народных привычках и в образе мыслей, составляет не писанную, но твердую и, можно сказать, живую Конституцию. Следовательно, чем ранее принят будет сей образ Законодательства, тем впоследствии он будет прочнее[53].

Поэтому, по мнению Сперанского, настоятельно требовалось «составление законов и учреждений», основанное на единстве в общем плане и «единстве в лице». Таким единым лицом стал сам император Николай I, поручивший дело кодификации законов специально созданному в 1826 году Второму отделению Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

Общий модус этого проекта был задан императором в коронационном манифесте, подготовленном будущим редактором Свода Сперанским. В нем прозвучал основной урок, который подданные должны были вынести по итогам мятежа на Сенатской площади:

Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершенствуются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершенствования всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к Нам путем законным, для всех отверстым, всегда будут приняты Нами с благоговением[54].

Как видим, в царском манифесте перемены к лучшему связывались с «утверждением силы законов», которое должно осуществляться исключительно сверху и постепенно, путем усовершенствования существующих институтов. Революционным идеям декабристов о «Конституции и Представительстве Народном»[55] противопоставлялось устоявшееся с конца XVII века понимание конституции в логике латинского constitution – как «устройства, положения»[56]. Писанная людьми конституция противопоставлялась естественным образом сложившемуся порядку управления. Для Сперанского, как и для декабристов, конституция – это созданный текст. Различие в том, что декабристы ставили закон выше царя, а Сперанский, вызванный Николаем I из ссылки, вполне резонно писал о «живой конституции», согласно которой монарх стоит выше собственных законов. При этом государь связан обязательствами перед Богом хранить государство и укреплять его законы.

В соответствии с этими идеями коронационный манифест Николая I провозглашал намерение утвердить «силу законов» – то есть системных принципов правления (в противовес спорадическим указам, приказам). Тем самым власть реагировала на идеологическую установку декабристов, выступавших как «защитники прав государя и прав народа протестовать против неправых приказов»[57]. Российская правовая традиция и практика, таким образом, должны были опереться на проверенные веками правила внутреннего управления. Основанные на давней традиции законы должны были дать отпор известным в России западным конституционным идеям[58], которые исходили из революционного опыта и подразумевали договор об ограничении власти императора[59].

«Образ законодательства» как практическая деятельность

Но кто мог авторитетно высказываться о том, что именно представляла собой отечественная правовая традиция? Выражение Сперанского «образ законодательства» подталкивает нас к интересной перспективе. Понятие «образ» позволяет взглянуть на законодательство и судопроизводство в двух аспектах – как на воображаемую и видимую реальность. Внимание к видимости, зримости явлений жизни, с одной стороны, и разного рода умозрительные построения политических и социальных теорий, с другой стороны, – отличительная особенность нового времени, или модерности. Она распространялась на все сферы жизни, включая право и судопроизводство. Юристы и мыслители XVIII века стали все больше писать о том, как выглядит правосудие на улицах города[60], как можно сделать чертеж государственной машины и воплотить его в жизнь[61], как нужно представлять, то есть видеть, историю права и государства[62]. С петровского правления все эти вопросы о видимом и желаемом стали очень важны для России. Петр I задал направление визуальному реформированию действительности, ставшее своеобразной доминантой для целого столетия[63].

Возможно, Сперанский был прав в том, что военные победы кружили головы и создавали непомерные притязания у героев на собственное видение российского государства. Об этом свидетельствуют, например, записи в дневнике 1803 года первого директора Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского. Он прямо указывал, что пролитая в боях кровь и громкие победы русских военных являлись основанием для притязаний на участие в законодательной деятельности:

доселе столь знаменитые в Европе своим мужеством и победами, они законодательством покажут, сколь великого почтения достойны по дарованиям своего быстрого ума и тонкого понятия (курсив мой. – Т. Б.)[64].

Малиновский писал, что «законоположение без участия законополагаемых, без совета их и представления, бедственнее настоящего недостатка в законах»[65]. Народные представители обязательно должны принимать участие в «законоположении» – то есть в составлении нового уложения. Как видим, герои не только претендовали на участие в законодательной власти – они видели в таком участии необходимость. Эта необходимость формулировалась в простом тезисе о том, что право неотделимо от народа, происходит от его «понятия народного».

«Образ законодательства» волновал многих современников Сперанского, которые благодаря своему образованию и эпохальному опыту войны 1812 года стали ощущать свою субъектность гораздо сильнее, чем поколение их отцов[66]. Законодательные проекты мятежников, вышедших на Сенатскую площадь, показывали, что представители высшего класса имели свое видение законного правления и справедливого суда и были готовы к радикальным действиям[67]. Сходные мысли высказывали и другие участники войны 1812 года[68], сожалея в том числе об отсутствии адвокатов и суда присяжных[69], которые воспринимались