Горькие силлогизмы - Эмиль Мишель Чоран

себя выше Бога. Это грандиозный и грязный аспект искушения со всем покончить сразу.

* * *

Видел передачу про волков и слышал многочисленные примеры волчьего воя. Что за язык! Что за душераздирающие звуки! Я уже никогда их не забуду, и в будущем, если придется испытать слишком горькое одиночество, мне достаточно будет вызвать их в памяти, чтобы немедленно почувствовать свою принадлежность к общине.

* * *

Начиная с момента, когда поражение стало неизбежным, Гитлер перестал говорить о чем бы то ни было, кроме победы. Он верил в нее – во всяком случае, вел себя так, будто верил, – и до самого конца оставался преисполненным оптимизма и веры. Вокруг него все рушилось, каждый день приносил крушение последних надежд, а он упорно рассчитывал на невозможное и со слепотой, свойственной только неизлечимо больным, находил силы продолжать начатое, изобретать все новые ужасы, пришпорив не только собственное безумие, но и собственную судьбу. Вот почему о нем, изведавшем полный провал, можно сказать, что он самореализовался лучше любого из смертных.

* * *

«После нас хоть потоп». Это девиз каждого из нас, хотя никто не спешит в том признаться. Если мы и допускаем, что кто-то нас переживет, то в душе надеемся, что он будет за это жестоко наказан.

* * *

Некий зоолог, наблюдавший в Африке за жизнью обезьян, удивлялся, насколько она однообразна и исполнена праздности. Обезьяны проводят часы и часы, не занимаясь ничем. Неужели им неведома скука?

Подобный вопрос может прийти в голову только человеку – этой сверхзанятой обезьяне. Что касается животных, то они не только не боятся монотонности, но и стремятся к ней, а если чего и опасаются, так это того, что она прервется. Потому что монотонность может быть прервана только страхом – причиной всякой озабоченности.

Бездействие божественно. Между тем именно против него восстал человек. Во всей природе только он один не способен терпеть монотонность, только один жаждет, чтобы что-нибудь произошло, ну хоть что-нибудь, и готов платить за это любую цену. Из чего следует, что он не достоин своих предков: потребность в новизне есть свойство обезьяны, сбившейся с истинного пути.

* * *

Мы все ближе к Удушью. Когда оно наконец наступит, это будет великий день. Увы, пока что пришел только его канун.

* * *

Нация может достичь превосходства над другими и надолго сохранить его только в том случае, если согласится признать необходимость всяких нелепых условностей и предрассудков, отнюдь не считая их таковыми. Но стоит назвать вещи своими именами, как все маски будут сорваны и от величия не останется и следа.

Стремление господствовать, играть какую-то роль, диктовать свои законы требует изрядной доли глупости, и история по сути своей глупа. Она продолжается и движется вперед только потому, что разные народы по очереди избавляются от предрассудков. Если вдруг они сбросят их все одновременно, в мире не останется ничего, кроме всеобщего блаженного разброда.

* * *

Невозможно жить без побудительных мотивов. Ничто не побуждает меня жить, но я живу.

* * *

Я был совершенно здоров и чувствовал себя прекрасно как никогда. Внезапно меня пробрал жуткий озноб, от которого, я знал, не бывает лекарств. Что же со мной случилось? К тому же мне и раньше приходилось испытывать подобное ощущение, но я старался перетерпеть его, не пытаясь понять его природу. На сей раз мне захотелось узнать, в чем дело, и немедленно. Я отбрасывал предположение за предположением; нет, это явно не болезнь. Ни малейших признаков заболевания. Что же делать? Я пребывал в полной растерянности, не способный найти хоть какое-то подобие объяснения, когда меня осенило, и я почувствовал величайшее облегчение, – меня просто коснулось дуновение великого, последнего холода, который на мне тренировался – так сказать, проводил репетицию…

* * *

В раю все предметы и живые существа со всех сторон залиты светом и не отбрасывают тени. Значит, они лишены реальности, как и все, чего никогда не касались сумерки и обходила своим присутствием смерть.

* * *

Самые первые наши прозрения и есть самые правильные. Все, что в ранней юности я думал о множестве разных вещей, сегодня все больше представляется мне справедливым. Я снова возвращаюсь к моим тогдашним мыслям – после стольких ошибок и заблуждений, удрученный тем, что пытался воздвигнуть здание своего существования на обломках очевидных истин.

* * *

Из всех мест, что мне пришлось посетить, я запомнил только те, где мне посчастливилось познать уничтожающую скуку.

* * *

Был на ярмарке и наблюдал за фокусником. Он кривлялся и строил рожи, одним словом, старался изо всех сил. Что ж, он ведь делает свою работу, сказал я себе. А я? А я от своей уклоняюсь.

* * *

Лезть на рожон и пытаться что-нибудь создать могут только фанатики, хоть они и маскируются – кто больше, кто меньше. Если не чувствуешь себя облеченным какой-либо миссией, существовать очень трудно, а действовать – невозможно.

* * *

Уверенность в том, что никакого спасения нет, сама по себе есть форма спасения, вернее, она-то и есть само спасение. На основе этой идеи можно с равным успехом организовать собственную жизнь и выстроить философию истории. Привлечь неразрешимое в качестве решения – это, пожалуй, единственный выход…

* * *

Мои болячки отравили мне все существование, но лишь благодаря им я и существую, вернее, воображаю, что существую.

* * *

Человечество стало вызывать во мне интерес начиная с того момента, когда оно перестало верить в себя. Пока человек находился на подъеме, он заслуживал только равнодушия. Теперь же он будит во мне новое чувство особой симпатии – умильный ужас.

* * *

Что толку, что я избавился от такого количества суеверий и привязанностей, – я все равно не могу считать себя свободным, далеким от всего. Меня не покидает мания отречения, с успехом пережившая все прочие страсти. Она преследует и томит меня, требуя, чтобы я отрекался вновь и вновь. От чего? Осталось ли хоть что-нибудь, чего я еще не отбросил? Без конца задаю себе этот вопрос. Я отыграл свою роль, завершил свою карьеру, а между тем в моей жизни ничего не изменилось. Я стою в той же точке, откуда начал, и должен вновь и вновь отрекаться от себя.

* * *

Если трезво взглянуть на выделенную каждому долю продолжительности бытия, она представляется и достаточной, и ничтожной одновременно, неважно, исчисляется ли она одним днем или целым веком.