Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов - Владимир Николаевич Греков

и религиозных убеждений, кажется, наступило время дать полную веру его христианской любви к людям». Меняется нравственная оценка книги, акценты расставляются иначе. Пришло, хотя и поздно, доверие к человеку, к личности. Однако прежнее мнение о содержании «Выбранных мест» пересмотру С.Т. Аксаков не подвергает. «Речь идет не о том, ошибочны были или нет некоторые мысли и воззрения Гоголя, речь идет о правде его смирения, чистоте намерений, сердечности чувствований и стремления к добру»[257].

Черновик статьи К. С. Аксакова, также посвященной смерти Гоголя, сохранился в его архиве и недавно опубликован. Автор сосредоточен на дне сегодняшнем, он не в состоянии преодолеть острое чувство потери. «С именем Гоголя, с его великим трудом связаны все надежды, все будущее нашей литературы. Теперь исчезли ее надежды, может быть, и все ее будущее, вместе с потерею <…> последнего русского художника»[258].

Несмотря на близость (подчас даже дословное совпадение) многих суждений Константина и Ивана Аксаковых, они не повторяют, а дополняют друг друга. Совпадения обусловлены и влиянием С.Т. Аксакова, и общим обсуждением в кругу семьи кончины Гоголя. Статья Ивана Аксакова воссоздает психологический портрет Гоголя. Напомним, что, в отличие от других членов семьи, Иван Сергеевич всегда доверял Гоголю и как личности, и как художнику. Автор обращается не только к почитателям Гоголя, но и к тем, кто сомневается в нем, он старается показать истинное лицо Гоголя, его образ, отраженный в вечности.

Мысль о попытках Гоголя примириться с обществом, с действительностью была, по-видимому, общей для многих. Но каждый из откликавшихся на смерть Гоголя отмечал свои особенности этого примирения. Так, Ю.Ф. Самарин в письме к Н.Ф. Самарину рассуждал о том, что «Гоголь искал примирения с тою действительностью, для беспощадного обличения которой он был рожден. Он искал идеалов там, где их нет, оправдывал то, что внутренне осуждал <…> ложность этих уступок смутно им сознавалась, и, может быть, в этом сознании заключался источник его внутреннего неудовлетворения». Суждение Самарина не слишком отличается от приведенных выше мнений. Но все-таки кое-что он увидел иначе, точнее. Он убежден, что Гоголь «стоял во главе стремления всей России к самосознанию», был ближе всех к разгадке судьбы»[259]. Но и сам Самарин ближе других к суждению И. Аксакова, еще в 1847 г. увидевшего задачу второго тома «Мертвых душ» в разрешении провиденциальных задач, поставленных христианским учением.

С резкой критикой не только статьи Аксакова, но и самого Гоголя выступил Ф.В. Булгарин, стремившийся в своем фельетоне показать «истинное» место Гоголя, по его мнению, весьма среднего и слишком разрекламированного писателя, далекого от красоты и совершенства, не брезгующего грязными словами и сценами. «Г. Гоголь не отыскал светлой стороны в России!!! Вольно же носить очки с черными стеклами и искать натуры на задних дворах!»[260].

В подробной рецензии «Современника» публикации И. Аксакова уделено всего две фразы. Рецензент назвал статью «весьма бедной фактами, которые всего важнее в статьях подобного рода»[261].

Почти одновременно со статьей И. Аксакова в Петербурге была опубликована анонимная брошюра «Несколько слов о Гоголе (отрывок из литературного письма)» (ценз. разр. 4 апреля). Не соглашаясь ни с фельетонистами, обливавшими Гоголя грязью, ни с друзьями, называвшими его гением, автор брошюры считает, что и «Ревизор», и «Мертвые души» – только наброски, «подмалевки», а не сами картины. Поэтому смерть Гоголя произвела такое «печальное» впечатление на автора.

На этом фоне статья И. Аксакова выделяется попыткой вслед за С.Т. Аксаковым разобраться в противоречиях Гоголя. Автор как бы раскрывает тезис Тургенева о внутренних переживаниях, даже о внутренней борьбе Гоголя, отражавшей борьбу внутри души народа. Называя Гоголя «мучеником возвышенной мысли и неразрешимой задачи», Аксаков утверждает: «Нельзя было художнику в одно время вместить в себя, выстрадать, высказать вопрос и самому предложить на него ответ и разрешение!»[262]. Вопрос о нравственном и художественном подвиге Гоголя волновал Аксакова и позднее. Так, спустя год он упрекал Г. П. Данилевского (в письме 23 февраля 1853 г.): «Как Вам не совестно <…> говорить о внутреннем подвиге Гоголя с неприятною фельетонною легкостью»[263].

Экземпляр «Московского сборника» со своим некрологом Гоголя И. Аксаков собирался послать матери писателя, М.И. Гоголь-Яновской. В 1853 г., во время поездки в Малороссию, И. Аксаков навестил ее и прожил в имении Гоголя несколько дней.

Эпоха Гоголя не кончилась с его смертью. Поэтому Иван Сергеевич не подводит итоги. Он показывает единство Гоголя художника, общественного деятеля, страдающего от несовершенства России, и просто человека, христианина. Гоголь страдает от неразрешимости поставленной им перед собой задачи. Задача же этап имеет две стороны: понять направление развития, движения России («Русь, куда же несешься ты, дай ответ! Не дает ответа!») и найти «светлую сторону» в человеке, примириться не с действительностью, а с неспособностью общества быстро измениться, совершенствоваться.

Заслуга Гоголя, с точки зрения И. Аксакова, в попытке передать всю полноту национального духа, поставить перед человеком и обществом громадные задачи. Не случайно, касаясь второго тома «Мертвых душ», он рассказывает о том чувстве «подавленности» от «громадного испытанного впечатления», которое сам пережил, слушая чтение писателя. Он подчеркивает «глубину и полноту» содержания второго тома.

Спустя десять лет критику пришлось признать окончание гоголевского периода. Эпоха комического сменяется эпохой трагического. Изменились и общественные условия, и общественные типы, так что Гоголь «не нашел бы теперь установившихся, сложившихся типов для своего творческого юмора»[264]. Это замечание сделано И. Аксаковым в 1862 г.

Критик подчеркивает, что прежнее отрицательное направление сменилось «спешным, торопливым, не художественным обличением». В чем же разница между отрицанием и обличением? В нехудожественности последнего, игнорирующего, по мнению Аксакова, эстетические законы. Вообще, обличение ставит иные, совсем не художественные цели. Аксаков подчеркивает различие новой словесности и Гоголя. Однако он не учитывает, что Гоголь-то, вероятно, как раз и не ограничивался чисто художественными задачами. Но этот вопрос встанет перед исследователями только в двадцатом веке.

В 1863 г. Аксаков отказывается от прежней уверенности в исправляющей силе смеха. «Был великий художник, – писал он в статье «История одного госпиталя», – который, болея за общество, смягчал свое отрицательное отношение к общественной жизни юмором своих обличительных художественных произведений, и думал исправить общество смехом, – смехом самого общества над пошлостью и пороком, представленными ему как в зеркале. Но и смех не помог <…> Да, довольно смеяться. Время смеха прошло. Теперь становится не до смеха»[265]. Это означало признание того, что нс тупила другая эпоха, более грубая и более сложная, не благоприятствующая смеху. Русское общество не вняло художнику, не прислушалось к нему. Но от этого сам путь, сами действия